— Это не совет, капитан-лейтенант, — Уитяма выдержал паузу, — это приказ!

Потрясенный Симпэй не находил слов.

— Как это понимать?! — произнес он задушенным голосом.

— Повторяю, пропащее дело. И сегодня у тебя его заберут в другой отдел. Будешь опять ловить шпионов.

— Что же, выходит все мои труды зазря!

Уитяма тронул ногой окровавленное тело.

— После твоей мясорубки он, видимо, никогда больше не сядет за штурвал и не сбросит ни единой бомбы на Японию — значит, уже не зря. Но если по чести, — полковник вновь кивнул на потолок, — появились кое-какие мысли.

— Если тоже по чести, то на фронте мне было гораздо проще, — вскричал Симпэй. — По крайней мере, там было понятно, что от меня хотят!..

— Где снова и окажешься, — ввернул Уитяма, — коли с ним покончишь. И тебя убьют. Убьют! Умереть за свою империю — пара пустяков. Любой болван сможет, — полковник уже покидал допросную. — Я же хочу, чтобы ты ради нее жил.

Вот и все, что он сказал, закрывая за собой дверь.

Жизнь Уикса в темноте холодеющего тела впрямь напоминала тот еле трепещущий в воздухе звук, который по законам поэтического жанра должен вот-вот затихнуть. Сердце еще бьется, но в каждую клетку организма уже послан сигнал-известие о близком конце, и все находится в ожидании неизбежной тишины. Пока что только этот одинокий стрекочущий пульс — и больше ничего.

Вероятно, в ту секунду, когда то безмолвие наступило, где-то на другом конце планеты некто подумал об Уиксе с очень сильной любовью. И этого хватило, это было единственным условием, при котором процесс смерти дальше уже невозможен, судьба, выполнив мертвую петлю, выправилась и продолжила свой полет. Он пришел в себя через три дня в больничной палате.

Первое время Уикс мог передвигаться только на костылях. В просторном, пахнущем хлоркой халате он часто тащил себя в коридор, где были окна, и выглядывал на улицу. За окнами больницы лежал снег — судя по тому, сколько он находится в плену, стояла ранняя зима. Как-то на обледенелой ветке Уикс увидел соловья и даже через стекло услышал его пение; черт возьми, неужели же действительно идет война?

Мало-помалу врачебный уход и сносное питание поставили его на ноги. Лицо приобрело прежние черты, неизгладимым напоминанием о методике Симпэя остались только шрамы да в правом глазу теперь все расплывалось. Самого Симпэя Уикс больше не видел, зато почти каждый день его навещал незнакомый пожилой полковник, через переводчика он справлялся о самочувствии Уикса и, в общем, был к нему искренне сострадателен.

Однажды в палату вошли двое, они принесли Уиксу одежду и велели в нее переодеться. Переодетого в грубую, холерного цвета хламиду, его вывели на улицу и посадили в автомобиль. А через некоторое время ввезли в затянутый колючей проволокой периметр. Уикса вывели к кирпичному зданию — изнутри здание представляло сеть длинных, пересекающихся коридоров с однотипными железными дверями. Так выглядела токийская комендантская тюрьма, что находилась в районе Сугамо. Около двери под номером 367-00 Уикса остановили, отперли замок и водворили в тесную сырую камеру. Он стал типичным тюремным заключенным.

Уикс стоял, обозревая свое узилище: двухъярусные нары и стол, на столе горела свеча. Свеча, единственный источник освещения, озаряла словно бы восковую маску на стене. Картина ожила, маска отделилась от стены, и в темноту к Уиксу выдвинулся лысый низкорослый мужчина и заговорил по-японски.

Лейтенант присел на нары.

— Интересуешься, кто я? — предположил он. — Я пленник твоей страны.

Наступило долгое молчание.

— Ты англичанин, друг? — восхищенно спросил низкорослый на языке Диккенса.

— Американец.

Сокамерник Уикса плюхнулся рядом с ним и с ходу затараторил на английском. Он говорил и говорил, вдохновенно подбирая нужные слова, Говорил, словно осчастливленный этим, и никак не мог наговориться. Что же Уикс? Уикс лежал на гнилом матраце и слушал. Ему было хорошо.

Низкорослого звали Торао Сэгава.

— Что есть война, как не противоречие культур, — разглагольствовал он. — Апротиворечие… вдумайся, про-ти-во-ре-чи-е — значит рознь речи, вражда языков. Следовательно, побеждать войны нужно так: повсеместно прививать народам единый язык. Я бы хотел, чтобы это был японский. — Сэгава захохотал.

Довоенная биография второго узника камеры 367-00 заглохла в стенах токийской газеты «Емиури», где, вопреки идеологическому курсу, Сэгава нередко проводил в печать мысли прогрессивных людей, сознающих всю пагубность бредовой идеи о «великой восточно-азиатской сфере взаимного процветания», нацелившей японский военный удар на Индию, Индонезию, Индокитай. Его жизнь шла в неравной борьбе с отечественным милитаризмом и несколько раз могла оборваться, когда в своем проворстве он заходил слишком далеко.

Власть с большим трудом держала Сэгаву под колпаком, неусыпная слежка за ним то и дело наводила жандармерию на инакомыслящих, кои потом многим числом становились ее поживой. Да и сам вольнодумец из «Емиури» не однажды попадал в тюремные застенки. Однако, уступая протестующему голосу общественности, власть всякий раз выпускала его на коротком поводке. И Сэгава опять принимался за старое: вот у здания военного министерства взбурлила толпа пикетчиков, вот на той или иной фабрике поднялась волна антивоенных настроений, вот опять и опять газетные статьи против политики кабинета Тодзио. Всюду жандармерия нападала на след Сэгавы, тянула за поводок и снова помещала бунтаря в тюрьму.

Остроумным и неуемным собеседником оказался сокамерник Уикса. Они разговаривали часами, и никто третий не подумал бы даже, что это граждане враждующих государств.

На третий или четвертый день Сэгава неожиданно заявил о своем желании учить Уикса японскому языку. Через своих людей — были и такие в тюремной администрации, которые, например, тайно носили ему свежую прессу, — он достал англо-японский разговорник. Немного бумаги и карандаш у него имелись под матрацем.

Шли недели, ничего в распорядке их жизни не менялось. Два раза в день им приносили пищу, один раз выводили во двор на прогулку. Впоследствии прогулку заменили разного рода работами, решив, должно быть, что каким бы то ни было образом, но они должны отрабатывать свое тюремное содержание. Уикса и Сэгаву в числе других заключенных выводили за ворота на токийские улицы, где чаще всего они разгребали руины разрушенных американскими бомбардировками зданий. Уикса при этом отводили подальше от остальных и охраняли особенно внимательно: имел место случай, когда один заключенный бросился на американца с заточкой и, пока не был обезврежен, успел рассечь ему щеку.

В камере они вели разговоры при погашенной свече. Свеч выдавали не так много, всего восемь на неделю, поэтому их экономили ради уроков японского. Под наставничеством Сэгавы Уикс старательно выводил на бумаге иероглифы ката-кана, используемые для записи заимствованных слов, и отдельно от них иероглифы хирагана, которыми записываются исключительно японские слова; потом он мучился с транскрипцией, стараясь подобрать набор знаков, хоть сколь-нибудь похоже передающих варварское произношение. Дело двигалось с большим трудом.

Шли месяцы.

Уикс заканчивал подметать тюремный двор. Он замел на лопату нагретый августовским солнцем мусор и аккуратно высыпал в горловину железного бака. Приставив метлу к стене, пошагал к контрольно-пропускному пункту. В бетонном тамбуре его с ног до головы обыскали и ввели в камерный блок.

У себя Уикс зажег свечу. Он был один. Не то раздирало душу, что один, а то, что однажды остался без друга. Здоровье Сэгавы начало ухудшаться полгода назад, в затхлом воздухе узилища у него возникали приступы удушья, такие, что бедняга терял сознание, и его перевели в больничный изолятор. С тех пор в камеру 367-00 перестали поступать газеты со свежими военными хрониками. Да, Уиксу было известно, что Япония терпит поражение за поражением. Пал остров Тарава — американский пятнадцатитысячный десант два с половиной дня штурмовал вражеские укрепления и на третий принял капитуляцию японского гарнизона. Захвачены атолл Кваджелейн, острова Маршалловы и Гилберта. С большим прискорбием из тех же газет Уикс узнал о гибели своего авианосца Йорктаун. Но все это были сведения полугодичной давности.