Приведенные строки мало согласуются с утверждением И. В. Степанова о том, что «каких-либо социальных мотивов в восстании Разина С. М. Соловьев не усматривает…»[139]. Другое дело, что, не придавая отношениям классов особого значения, он затрагивает их лишь мимоходом. Но иного и трудно ожидать. Ведь Соловьев никогда не руководствовался стремлением переделать человечество, не звал на баррикады. Его занимали совсем другие сюжеты. Гораздо больший интерес для историка представлял духовный мир русских людей разных эпох. К примеру, выясняя природу невероятной популярности С. Т. Разина и его сподвижников в народной среде, С. М. Соловьев связывал ее с традицией поэтизировать казацкую жизнь, превносить в нее фантастические, но очень притягательные для русского сердца черты. В народном воображении видит он и один из источников могучего обаяния личности Разина: «…счастливый атаман… превратился в чародея, которого пуля не брала, которому ничего не могло противостоять».
От поэзии С. М. Соловьев переходит к прозе. В частности, пополнение повстанческих рядов он вполне трезво увязывает с прелестью добычи, искусительно действовавшей на человека тогдашнего общества. Однако не только банальная страсть к обогащению движет, по Соловьеву, поддерживающими разин-цев массами. Казаки привлекают народ прежде всего тем, что готовы померяться силами с государством и вступают с ним в отчаянную схватку за право поступать как им вздумается, за свободу, независимость. Историк признает, что именно с этой целью донцы стремятся «поднять всех голутвенных против бояр и воевод, поднять крестьян и холопов против господ». Он проводит прямую аналогию между событиями 1667–1671 гг. и начала века: «повторилось то, что мы уже видели в Смутное время…: в селах крестьяне начали истреблять помещиков и прикащиков их и толпами поднялись в козаки; заслышав приближение воровских шаек, в городах чернь бросалась на воевод и на приказных людей, впускала в город Козаков, принимала атамана вместо воеводы, вводила казацкое устройство; воеводы и приказные люди, облихованные миром, на которых было много жалоб, истреблялись, одобренных не трогали. Как и в Смутное время поднялись варварские инородцы — мордва, чуваши и черемисы»[140]. По наблюдению С. М. Соловьева, пока разницы были в силе, население охотно шло за ними и с воодушевлением воспринимало их «прелестные» листы. Но, как только счастье им изменило, а точнее, как только их предводитель утратил ореол непобедимости и дар чародейства, народ отвернулся от повстанцев.
Государственный порядок для С. М. Соловьева превыше всего. Он отрицательно оценивает роль казачества в русской истории и, по верному замечанию А. Н. Цамутали, подобно Карамзину, видит в них людей, существовавших за счет государства и одновременно подтачивавших его устои[141]. Историк не склонен рассматривать разинское восстание иначе, как чисто казацкое по своей сути выступление и, соответственно, относится к нему так же, как к разрушительной, на его взгляд, деятельности казачества.
Но к личности Степана Разина С. М. Соловьев подходит несколько по-другому. При всех своих западнических ориентациях как истинно русский человек он не может оставаться равнодушным к его отваге, удали, душевному размаху. Это проскальзывает и в тех характеристиках, которые дает историк повстанческому атаману. Он называет его одним из стародавних русских людей богатырского склада, заостряет внимание на его ловкости, энергии, умелом обхождении, вольнолюбии, грозном нраве и т. д.[142]. Отмечает Соловьев в Разине и сверхчеловеческое, «чародейное», то, чем он «оцепенял простого человека, низлагал, порабощал его». И все это не только неудержимо привлекало к нему людей, но и приводило к тому, что «Степана Тимофеевича величали как царя: становились на колени, кланялись в землю». Вместе с тем Соловьев отнюдь не склонен закрывать глаза на пристрастие атамана к «зелью». В его войске, пишет он, «с утра все уже пьяно». Разгульность и неуемность Разина, его буйная и затянувшаяся «гостьба» в Астрахани стали, как считает историк, одним из роковых обстоятельств, погубивших «Стеньку и его дело, которое начало было разыгрываться в обширных размерах». Анализируя причины поражения восставших под Симбирском, историк приходит к выводу, что Разин, мастер расставлять ловушки своим неприятелям, на этот раз сам попал в таковую, поверив в инсценировку воеводой Ю. Барятинским прихода к нему большого подкрепления. «Хитрость удалась вполне, — пишет Соловьев, — на Стеньку напал страх, и он решился убежать тайком с одними донскими казаками, потому что бегство целого войска было бы замечено и нужно было бы выдержать преследование от воевод». Это обвинение Разина в трусости и предательстве восходит к версии правительственных источников. Оно было неоднократно повторено другими авторами и оспорено только советской историографией[143].
Особых исторических последствий восстание Разина, по мнению С. М. Соловьева, не имело, хотя и довольно основательно потрясло общество. Куда более глубокий след по сравнению с этим движением оставил, по словам историка, раскол. Критерием определения степени значимости обоих событий служит для С. М. Соловьева то, что разинский бунт власти в конце концов подавили, а с церковным мятежом они так скоро сладить не смогли. «Впрочем, — оговаривается С. М. Соловьев, — разинское возмущение не было последним действием борьбы государства с казаками: в новой русской истории увидим Булавина и Пугачева»[144].
Страницы, посвященные разинскому восстанию, как всегда у Соловьева, отличаются необыкновенной полнотой фактов. Правда, о массовых казнях восставших, производимых карательными войсками, он умалчивает, ибо, вероятно, находит столь крутую расправу излишней.
При написании текста о крестьянской войне С. М. Соловьев широко использовал правительственные акты и документы (царские грамоты, воеводские отписки, челобитные) как опубликованные (в том числе и А. Н. Поповым), так и обнаруженные им в архивах. Высочайшую щепетильность проявлял историк при работе с известиями иностранцев, отдавая предпочтение в плане точности и достоверности материалам русского происхождения.
То обстоятельство, что автор знаменитой «Истории России…» включил в свое сочинение «явление… известное под именем бунта Стеньки Разина», безусловно имело большое положительное значение, пусть он и сделал это скорее всего для того, чтобы лишний раз продемонстрировать торжество государственного начала над силами анархии.
Параллельно с «государственниками» тогдашняя историография представлена и другими направлениями. Частично они нашли отражение и применительно к крестьянским войнам в России. Так, специальную монографию и развернутый очерк посвятил разинскому восстанию один из известнейших и оригинальных историков прошлого века Н. И. Костомаров[145]. Представитель романтической школы, он был убежден, что сами по себе факты, реальная канва событий не так важны, как их художественная подача. Резкая критика самодержавно-крепостнических порядков времен Московского государства противоречиво сочеталась в его трудах с апологетикой царизма, неподдельный интерес к народным движениям прошлого — с их осуждением. Так, крупнейшие восстания XVII в. он определяет как «взлом общественного строя», называет их «блестящими и бесплодными, как метеор», считает, что их вожди могли только поднять «кровавое знамя переворота русской земли вверх дном». Философия истории Н. И. Костомарова во многом восходит к положениям Шеллинга, который выдвигал на первое место духовно-нравственные и религиозные силы. В том или ином повороте событий Костомаров искал проявления «народного духа», который был, в его понимании, неким абсолютом, основой основ.