— Это мои проделки.

Джим открывает конверт, лежащий на кровати, и протягивает мне билеты.

— Ведь это нам не по карману, — говорю я, глядя на него.

— Не по карману, — соглашается он, — но нам надо немного отдохнуть и переменить обстановку, это мы и делаем.

— Но я-то укладывала вещи не для поездки в Нью-Йорк. Я укладывалась для скучного и нудного уикенда у родителей.

— Я знаю, — отвечает Джим. — Попробуй сказать, что я непрактичный, а? Смотри, такси, которое повезет нас в Хитроу приедет за нами через полтора часа, так что начинай укладываться заново. Да, послушай-ка… ты, наверное, знаешь, где мои джинсы, у которых я обрезал штанины, а? Нигде не могу их найти, хотя уверен, что они должны быть где-то здесь.

— Нет, — говорю я. — Я их уже сто лет не видела. Может, ты потерял их при переезде? А вообще-то зачем тебе эти страшные штаны?

— Возможно, они и страшные, — задумчиво соглашается Джим, — но мне они почему-то нравятся.

Суббота, 23 августа 1997 года

10.23

Весь пол у кровати усыпан оберточной бумагой от моих подарков Элисон ко дню рождения. Я подарил ей несколько пар сережек с жемчугом, записную книжку с золотым обрезом и две книги, которые она хотела иметь («Бог мелочей»[46] и «Холодная гора»[47]). Окна в номере открыты. Мы лежим в постели и слушаем шумы Нью-Йорка.

— Даже шум уличного движения не такой, как в Лондоне, — говорит Элисон. Она умолкает и смотрит на меня. — Глупее этого ничего не скажешь, да?

— Ну что ты, — успокаиваю я ее. — Это, кстати, очень тонкое наблюдение.

Элисон смеется:

— Это как раз то, что больше всего привлекает меня в тебе. Я могу говорить глупости и при этом не чувствовать себя дурой.

15.03

Мы обедаем в кафе недалеко от Рокфеллер-центра. Наш столик стоит у окна, и мы видим проходящих мимо людей. Мы сидим друг напротив друга, время от времени наши взгляды встречаются, и тогда мы смеемся, как будто знаем то, что никто, кроме нас, не знает.

22.34

Мы здорово устали. После многочасового хождения по самым лучшим барам и клубам Манхэттена мы сочли за благо провести остаток вечера в гостинице и посмотреть, что показывают по американскому телевидению. И вот мы сидим в своем номере, и я галочками отмечаю в меню то, что утром нам принесут на завтрак.

— Сок апельсиновый или грейпфрутовый?

— Грейпфрутовый.

— Чай или кофе?

— Для меня кофе, пожалуйста.

— Хлопья? У них есть мюсли, кукурузные хлопья, отруби и овсяная каша.

— Не надо.

— Фрукты?

— Я предпочитаю то, что едят ножом и вилкой.

— Хорошо, сколько яиц?

— Два.

— Каких?

— Яичница-глазунья, — отвечает Джим.

Я не могу не рассмеяться:

— Ты хоть раз заказывал себе яйца в ином виде? Ладно, перейдем к следующему. Сосиски?

— Сосиски тут нормальные?

Я пожимаю плечами.

— Ну ладно, закажи мне несколько штук на пробу.

— Канадский бекон?

— И немного бекона. А лучше всего понемногу из того, что у них есть. Мне очень нравится завтракать.

— Хорошо, — говорю я, ставя в меню галочки. — Последний вопрос из меню: ты меня любишь? Варианты ответа такие: чуть-чуть, сильно, так сильно, что и не описать словами.

Джим смотрит на меня и улыбается.

— Вариант три.

Воскресенье, 24 августа 1997 года

9.47

Мы высоко-высоко на крыше небоскреба Эмпайр стейт билдинг. Элисон рассматривает Манхэттен через стереотрубу, для чего сначала нужно было опустить монету в щель стоящего рядом устройства. Я листаю путеводитель по Нью-Йорку.

— Если верить путеводителю, в Эмпайр стейт билдинг сто три этажа, — говорю я Элисон.

— Точно? — рассеянно спрашивает она.

— А высота телевизионной антенны, установленной на крыше, 1472 фута.

— Невероятно.

— Объем здания тридцать семь миллионов кубических футов.

— Удивительно.

— Для его сооружения потребовалось семь миллионов человеко-часов.

— Умопомрачительно.

— Ты, мне кажется, воспринимаешь все эти данные с каким-то сарказмом, — говорю я. — Цифры, по которым я вожу пальцем, зачитывая их тебе, должны тебя впечатлять.

— Так они и впечатляют. А как насчет вот чего? Существует девушка, назовем ее для удобства дальнейшего общения Элисон Смит…

— Хорошее имя.

— Ну так вот, эта девушка по имени Элисон Смит любит и всегда будет любить вас. Что вы скажете насчет этого факта, мистер Оуэн?

— Отрадно слышать, — отвечаю я смеясь. — Но уж если выяснять все до конца, то позвольте мне ознакомить вас с фактом, касающимся лично меня. Существует молодой человек, назовем его для удобства дальнейшего общения Джимом Оуэном…

— Хорошее имя.

— Ну так вот, этот Джим Оуэн считает, что, кроме нарезанного хлеба[48], лучше вас ничего и быть не может. А что вы скажете по поводу этого факта?

— Блистательно, — отвечает она. — Ни одна девушка никогда не устанет слушать такого рода факты, особенно если они и в действительности что-то значат.

16.35

Мы стоим на вокзале Гранд Централ. Я говорю Джиму, что это должно быть самое красивое здание на всем свете. Мы смотрим на сонм огней в окнах наверху, и я спрашиваю его, почему никто из сотен людей, находящихся здесь, не смотрит пристально вверх, как это делаем мы. А он отвечает:

— Да потому, что, когда ты проводишь жизнь в повседневной борьбе за место под солнцем, вещам, подобным тем, на которые мы сейчас смотрим, можно уделить всего секунду, дабы ухватить их практическую ценность. То же самое можно сказать и о любви. Ты принимаешь ее за должное, а пройдет некоторое время, и ты перестанешь ее замечать.

Понедельник, 25 августа 1997 года

13.15

Мы в Центральном парке, сидим на скамейке напротив входа в зоопарк. Мы здесь уже часа полтора и просто глазеем на людей, перед тем как пойти в свою гостиницу и начать укладываться.

— Как ты думаешь, у нас когда-нибудь будут дети? — спрашиваю я Джима, глядя на проходящую мимо нас пару с детской коляской.

— Х-м-м… когда-нибудь, — отвечает он. — А сколько детей ты хочешь?

— Двух, мальчика и девочку. А ты?

Джим молчит. Вместо ответа он как-то по-особому пожимает плечами, как будто он затерялся в дебрях своего собственного сознания.

18.45

Сейчас мы в аэропорту, названном в честь Джона Кеннеди. Мы должны были сидеть в самолете уже два часа назад, но рейс на Лондон был отложен из-за грозы. До этого я не видела ничего подобного. Мощные потоки дождя безостановочно льются на огромные стекла окон, сбегая к стокам; беспрерывно в небе полыхают ослепительно яркие вспышки, за которыми почти мгновенно следуют ужасающие раскаты грома. Джим не обращает никакого внимания на разгул стихии. Он уже давно застрял в одном из киосков и никак не может выбрать пару журналов, посвященных поп-музыке, чтобы почитать в полете. Я наблюдаю, как он шарит по полкам, перебирая и просматривая журналы, и вдруг у меня появляется ощущение, что смотрю на него по-особому. Это, видимо, и есть один из таких моментов, о которых пишут в книгах… я ловлю себя на только что возникшей мысли о том, что во всем мире нет другого человека, с кем бы мне хотелось быть. И я знаю, что это такой миг, когда все расставляется по своим местам. Когда я подхожу к нему, чтобы поделиться с ним своими чувствами, на моем лице непроизвольно появляется улыбка.

— Над чем смеемся? — спрашивает Джим.