— «Иншалла Эйрлайнз»!

Но я был не в настроении шутить и лишь изобразил кривое подобие улыбки.

Моджахеды стали выгружать наши вещи, и я подошел помочь им. Я вытащил свой драгоценный чемоданчик и другой рукой — первую попавшуюся сумку. Это была сумка Димыча — такая большая, брезентовая, темно-зеленого цвета.

— Подожди, — сказал я Фаруку. — Зачем же я увожу вещи ребят? Они, может, промокли, продрогли до костей, а им даже переодеться в сухое не удастся.

Фарук, сморщив лоб, кивнул: в этом есть смысл.

Вот из-за чего все случилось так, как случилось. Только сейчас, поздней ночью, я наконец стал понимать. Возникло новое соображение, которое дало толчок для новой мысли. Сознание мое вроде бы занялось личными вещами ребят, о которых я раньше не подумал. Но это обстоятельство освободило и другую мысль, которую я насильственно остановил и которая теперь продолжила ход сама по себе где-то на подкорке. Я прямо чувствовал, что пошел еще один процесс, но ухватить эту мысль мне не удавалось. Для этого нужно было если не поспать хотя бы пару часов кряду за все эти пять дней, то, по крайней мере, не разгуливать с шаровой молнией в голове.

— Так какие вещи мы оставляем? — спросил Фарук. — Их отвезут обратно в гостевой дом.

Я отложил в сторону и черную сумку Ильи. Она была такая же, как и сумки для аппаратуры, с плотными прокладками, но у нее одна ручка была обмотана серым пластырем, которым закрепляли провода во время съемок.

— А эти берем? — уточнил Фарук.

А аппаратуру я зачем везу? Камера и штатив у ребят. Но они ведь вряд ли захотят что-то снимать после всех приключений и волнений? Я впервые поймал себя на том, что сознательно отгоняю от себя мысль о том, что ребят, возможно, и не найдут вовсе. Тогда аппаратура вообще ни к чему! Да и кассеты с отснятым материалом пусть поскорее попадут на Большую Землю.

— Не знаю, — сказал я. — Они ни там не нужны, ни здесь. Ну давай я их увезу сейчас.

Моджахеды внесли сумки в вертолет, и мы вошли следом. Так тот же это все-таки вертолет или нет? По левому борту такая же большая красная цистерна, над ней висит парашют. Такие же две скамейки, вон невеселые марокканские телевизионщики — они интервью Масуда так и не высидели — машут рукой: они держат нам два места в хвосте. На полу сегодня народу поменьше, но все равно перегруз.

Я поздоровался с марокканцами и сел. Нет, похоже, это все же другой Ми-8: иллюминатор за моим плечом весь покрыт паутиной трещинок от удара. Хотя эту рану вертолету могли нанести и за прошедшие пять дней.

Как и в прошлый раз, из кабины вышел пилот — по-моему, тогда был другой. Пилот пересчитал нас по головам, и я сделал это вместе с ним: 25, в прошлый раз было 32. Машина вздрогнула и запела: летчик включил винт.

Мы уже бились в предвзлетной лихорадке, когда мысль, одиноко прокладывавшая путь по границе сознания, пробралась наконец сквозь слой ватина в моей голове. Я понял вдруг, как будет. Как разрулится в итоге вся эта ситуация. Мы сделаем вид, что не брали изумруд, а афганцы сделают вид, что не нашли ребят — даже если найдут. Потому что они рано или поздно узнают или поймут, что камень у нас, но раз улик нет, обвинять нас не станут. А мы, со своей стороны, будем знать, что ребят якобы не нашли в качестве мести, но тоже будем молчать, потому что у нас рыльце в пушку. Таким образом, никакого дипломатического инцидента — собственно, никакого инцидента вообще! Все будут продолжать друг другу мило улыбаться — ну, кроме Димыча с Ильей. Потому что живыми отсюда они не выберутся в любом случае.

— Стойте!

Я вскочил с места. Вертолет уже тронулся, а здесь он мог разогнаться по земле метров двадцать, не больше. Голосок внутри меня запаниковал: «Ты что это, парень?»

— Стойте! Я остаюсь, — крикнул я Фаруку.

Я подбежал к кабине пилотов. Дверь была не заперта, и я распахнул ее.

— Подождите! Я выхожу.

Фарук схватил меня за рукав:

— Что ты делаешь?

— Скажи им, чтобы они выпустили меня. Давай, говори!

Пилоты смотрели на меня так, как будто я помешал им кончить. Фарук что-то сказал, и вой винта немного стих. Я подхватил свой чемоданчик.

— Ты не знаешь, что ты делаешь! — Фарук тряс меня, как пьяного. — Ты просто в бреду. Завтра на этом месте может быть одна большая воронка от снаряда. Вообще неизвестно, когда снова появится возможность отсюда улететь. Да поставь ты свой чемодан!

Я поставил чемодан и двумя руками взялся за рычаг, которым запиралась наружная дверь вертолета. Рычаг повернулся неожиданно легко. Я толкнул дверь и выпрыгнул на раздавленную, едва зеленеющую кое-где траву среди утоптанной грязи.

— Спасибо тебе за все, но я не могу их бросить, — сказал я Фаруку. — Давай мой чемодан!

— Я понял: ты псих! Нет, ну надо же. Полетели с нами, я говорю!

«Уноси ноги! Идиот, уноси ноги!» — истошно вопил внутри меня гаденький голосок.

Оператор моей биологической машины знал меня хуже, чем я его. Я теперь точно не мог уступить.

— Давай чемодан!

Я мог бы его оставить — его бы через пару часов забрал Лев. И тогда одно задание оказалось бы выполненным независимо от всего остального. Но «Слеза дракона» была главным козырем в моей колоде, и неизвестно, какой окажется следующая сдача.

— Ты псих! Летишь с нами или нет?

У Фарука прошел первый шок, и сейчас новое развлечение, которое ему предложила жизнь, его только веселило.

— Пока, Фарук! Мягкой посадки!

— Псих! Ну ладно, до встречи!

Покачивая головой, в сущности, удовлетворенно, Фарук закрыл дверь. Винт вращался намного выше моей головы, но, отходя в сторону, я все равно пригнулся. Все так делают.

«Тойота», на которой мы приехали, еще стояла на поле. Моджахеды с изумлением смотрели, как я забросил в кузов свой чемоданчик, и разом загалдели, размахивая руками. Я только улыбался им. Я знал, что совершил, вероятно, самую большую глупость в своей жизни. Не из-за возобновляющейся завтра войны — из-за моего неминуемого разоблачения. С остротой, которой я никогда еще не ощущал, я понял вдруг, как действует судьба. Человек знает, что идет на огромный и неоправданный риск и что шансов выбраться из передряги, на которую он себя обрекает, у него практически нет. И все же что-то внутри заставляет его поступить именно так. Это не неосторожность и не недомыслие, это просто судьба. Мехтуб!

Я перевел дух. Но почему минуту назад я не подумал о своих близких? О том, что почувствуют Джессика, моя мама, Бобби, Пэгги — все, кого я люблю и кто любит меня? Я ведь молился тогда в вертолете, чтобы остаться в живых и не причинить им этого горя. И что теперь? Что? И почему мне не пришло в голову, что еще две недели назад я был готов послать ко всем чертям Контору, из-за которой вся моя жизнь шла не так, как мне хотелось бы. Пять минут назад я еще мог бы это сделать! А теперь вон он, вертолет, набирает высоту — уверенно, не так, как тогда с нами!

Мне очень захотелось приложиться к своей фляжке, но при моджахедах делать этого не стоило. В последний день Рамадана, да еще алкоголь! Хотя наверняка от меня все равно разило, как из самогонного аппарата. А, черт с ним! Я достал фляжку и, покашливая, чтобы показать, как я болен и нуждаюсь в лекарстве, сделал три больших глотка. Мои спутники не возмутились, даже сочувственно покивали.

Я подошел в дверце машины и взялся за ручку. Вертолет, четко выделявшийся в розовых предзакатных лучах, уже скользил над голыми каменистыми склонами на север от города. И пусть себе! Но я зря себя успокаивал — я знал, что сотню раз успею пожалеть, что не остался на его борту.

И тут я застыл в ужасе. Там, где только что был вертолет, произошла яркая вспышка. Через секунду, когда до нас долетел шум взрыва, на этом месте осталось лишь густо-серое, с черными подпалинами облачко, из которого продолжали падать вниз дымящиеся обломки.

Знаете, что пронеслось у меня в голове? Та молитва, которую я произносил все время, когда мы чуть не разбились по пути сюда. «Владычица моя, Пресвятая Богородица, спаси и защити мя!»