— Асим, — я задержал его руку в своей. — Давай ваши ребята здесь проверят нашу аппаратуру и нас самих, чтобы потом все работали спокойно.

Он даже не сразу понял.

— Нет-нет, все нормально! — заулыбался он, когда сообразил.

— И все же, Асим! Это нормальная процедура. Телохранители будут уверены, что у нас нет ничего лишнего, и не будут нервничать, когда во время интервью оператор вдруг полезет в сумку за новой кассетой или чем-то еще.

— Да говорю тебе, ничего не надо! А телохранителей во время съемки не будет. С вашей стороны кто будет?

Я посмотрел на Димыча. Строго говоря, в его присутствии необходимости не было. Но я не мог лишить его возможности встретиться с бывшим легендарным врагом.

— Все мы, втроем!

— Переводить будет Фарук. — Асим повернулся к Хабибу и что-то сказал ему. Тот кивнул и пошел к выходу. — Кстати, вот он идет.

Действительно, к нам по коридору энергичной походкой направлялся знакомый силуэт.

— Говорят, вы утром были на передовой? — произнес он голосом Фарука, прежде чем его черты проявились на свету.

Наш друг контрразведчик был, как обычно, в радостном возбуждении. Вот счастливый темперамент, для таких людей все благо!

— Что же не постреляли? Хорошо было бы для репортажа!

Откуда он успел все это узнать? Хабиб едва ли сказал два слова у входа телохранителям, и, может, сейчас два слова, когда они пересеклись с Фаруком в коридоре. Возможно ли, что за нами следит еще кто-то, благодаря кому контрразведке известен каждый наш шаг?

— Рамадан! — ответил я. — Вот закончится послезавтра, тогда и постреляем, и чай днем будем пить.

— Чай и сейчас можете попить. — Фарук заозирался. — Замерзли, наверное? Сейчас организуем.

— Нет-нет, перестань! — остановил я его. — Мы — не грудные дети, потерпим. Да и нам пора ставить аппаратуру.

— Ну, пошли тогда!

Мы подхватили сумки и направились вслед за Фаруком по коридору.

— А что касается конца Рамадана, — продолжал он, — то вам завтра обязательно нужно вернуться в Душанбе. Вы же сделали свою работу? Интервью Масуда у вас будет, на передовой вы снимали, в казармах тоже, с талибами говорили. Главное — осликов сняли!

Фарук захохотал — эта прихоть режиссера казалась ему верхом экстравагантности. Однако он, похоже, знал, что у нас на кассетах, не хуже, чем мы сами.

— Фарук, я обязательно хотел бы снять пленного пакистанца. Никто ведь и не догадывается в России, что они воюют на стороне талибов.

— Да это мы организуем — завтра у вас еще полдня будет. А потом полетите в Душанбе.

Мы вошли в просторную, как наша первая веранда, и светлую комнату. Только в ней было тепло — печек было две! В отличие от обычного афганского интерьера здесь была и мебель: диван, несколько мягких кресел, письменный стол с инкрустированной разными породами дерева столешницей и несколько стульев с изогнутыми спинками. На стене висела карта Восточного полушария — с Афганистаном в центре мироздания, без Австралии и части Африки. Это был официальный зал для аудиенций.

Я боялся, что нам придется просить наших друзей запустить движок, но Илья придумал, как обойтись без света. Он развернул самое массивное кресло так, чтобы свет из одного окна падал на лицо сидящего, а свет из второго — наискосок на его затылок. Роль Масуда пока играл Димыч.

— Уверен, что света хватит? — спросил я.

— Уверен. Смотри сам!

Я посмотрел и, хотя и не очень-то понял, важно кивнул головой. Я не только вошел в роль журналиста и режиссера. Мы наснимали уже столько всего уникального, что я подумывал, как бы действительно показать это по телевидению. Когда еще сюда попадет съемочная группа?

Мы завозились — на часах было уже десять минут третьего. Но, похоже, Масуд и не собирался появляться здесь в назначенное время — у него работы хватало. Когда мы были готовы, Фарук просто сходил за ним.

Масуд был невысокого роста, худым, с правильным удлиненным лицом и тонкими пальцами художника. На нем был надетый на рубашку светло-зеленый свитер, на голове — пакуль. Он поздоровался с каждым за руку и спросил, куда ему надо сесть.

Я повел его к креслу.

— Я знаю, что вы говорите по-французски, — на этом же языке сказал я. — На каком языке вы предпочли бы давать интервью? Можно и по-английски.

— Я предпочитаю персидский, — на очень приличном французском ответил Масуд. — Переводить будет Фарук.

Это было правильным решением. Фактическому главе государства не пристало говорить на ломаном языке или с акцентом.

Я показал Масуду его кресло. Он посмотрел, что будет сзади, и увидел, что это — карта Афганистана. И опять мысль его работала в правильном направлении.

— Наверное, мне тогда лучше будет что-нибудь накинуть сверху.

Он что-то сказал Фаруку, и тот быстро вышел. Он вернулся с чапаном тонкого сукна, который Масуд накинул на плечи. С ним в комнату вошел и невысокий мужчина лет тридцати пяти с коротко постриженной черной бородкой. Фарук представил его: это был доктор Абдулла. Тот не задержался: что-то спросил у Масуда и, получив ответ, вышел, дружески махнув нам рукой. Мы начали работать.

Масуд был интровертом. Странный психологический тип для военачальника — а он командовал армией, и политика — а он уже двадцать пять лет действовал в оппозиции правительству. Он воевал сначала с принцем Даудом, потом с первыми коммунистическими руководителями Афганистана, Тараки и Амином, потом — десять лет — с советскими войсками, потом с Наджибуллой, после недолгого мира — со своими бывшими союзниками, а последние годы — против талибов. И при этом он говорил тихим ровным голосом, глядя и на меня, и куда-то сквозь меня в свое давнее и не такое давнее прошлое.

Я знаю интровертов — я сам такой. Они могут открыться ничуть не меньше, чем экстраверты. Им важно почувствовать, что они могут довериться. И постепенно это произошло. Я расспрашивал Масуда о русских, которые были его преподавателями в Кабульском политехническом институте, и тех, которые потом выжигали напалмом деревни в Панджшерском ущелье. О тех, кто договаривался с ним о перемирии, и тех, кто это перемирие нарушал коварным ночным ракетным ударом. О русских, которые пытались его убить, и тех, которые сегодня были его главной поддержкой в мире.

Теперь взгляд его уже не прятался за веки. Пока Фарук переводил, что он сказал, Масуд смотрел прямо мне в глаза, ловя мои реакции. И когда я задавал ему следующий вопрос, по-английски, он воспринимал его не только ушами: его взгляд с мягкой, деликатной любознательностью интеллектуала постоянно переходил с моих губ на глаза и обратно. И, когда он говорил сам, по-прежнему тихо, но уже с желанием быть не только услышанным, но и понятым, его глаза горели светом, который я хорошо знал. Жизнь чаще сталкивала меня с ловкачами и проходимцами, но идеалисты мне встречались тоже.

Почему я решил описать все это? Я уже говорил о магии общения, с которой мне в очередной раз пришлось столкнуться две недели назад в Москве. Я не знал тогда, что взгляды людей, которых я больше не увижу, заставят меня сделать то, чего я не делал никогда в жизни.

Мы проговорили с Масудом на час больше, чем предполагалось — в моей сумке было четыре отснятые кассеты по полчаса каждая. Мы проговорили бы и больше, но в комнату тихонько вошел доктор Абдулла и сказал по-английски, что Масуда ждут.

Тот взглянул на часы.

— Ф-ф, конечно! — Потом посмотрел на меня. — Давайте последний вопрос, хорошо?

Я спросил, чего бы он хотел для своих детей — у него их было четверо. Масуд задумался.

— Я хотел бы, чтобы они в своей жизни смогли заниматься тем, что им будет нравиться. В отличие от меня.

В машине я пересказал ребятам несколько наиболее интересных моментов. Нет, языки надо учить независимо от того, чем ты собираешься заниматься! Но и у них были свои открытия.

— У Масуда бронежилет скрытого ношения, — сообщил Димыч, которого Илья научил выполнять работу звукооператора. Он теперь цеплял интервьюируемым микрофон, пропуская провод под одежду, а потом надевал наушники и слушал, чтобы не было наводок. — Почти невидимый, даже под свитером.