Увидел мои слезы,главу на грудь склонил…

 Грохотало пианино, бежали официанты, прикрываясь щитами–подносами. Что–то кричал Иван Евграфович — маленький, быстрый, с розовым, точно ошпаренным лицом, с хохолком редких и седых волос на макушке, в русских сапогах, в поддевке по–купечески. Становилось все шумнее, все звонче и гулче бились стаканы о стаканы, и женские крики с соседних столиков становились все более раздражающими для Мухо. Склонившись, он сказал негромко: — Хорошо, через пару дней постараюсь, хотя и трудное дело это после хождений следователей к нам на биржу. — Кому отдать — вам? — Вот ему, — кивнул Викентий Александрович на Ивана Евграфовича, — передадите ему, а деньги от меня получите. А я с ним сейчас договорюсь обо всем… Вас я найду сам… Ну, что же, — поднимая стопку, вздохнув зачем–то, проговорил он. — Будем пить теперь за дорогу через границу. Пусть вам повезет там, Бронислав.

46

 Утром Викентий Александрович помолился на образок, в котором чернели двумя углями глаза Победоносца. В бога он верил и не верил. Что есть бог — никто не знает, и что нет бога — тоже никто не знает. В конторе мельком поздоровался с бухгалтершей, разделся, сразу за счеты. Загремел костяшками, а тут — шаги по коридору. Знакомые шаги. Вот открылась дверь, и вошли двое. Первый — ревизор из губторга, а второй — в шубе, в фуражке с молоточками — снова инспектор Пахомов. «Ревизия», — так и ударило. А дома — пятьсот рублей в ящике стола Синягину под сливочное масло. Знаком ревизор. Не раз приходил к нему. Встречались в бане, на улице. Неподалеку они живут. Всегда поклонится, даже шляпу приподнимет. А сегодня каменное лицо у ревизора. Сразу к бухгалтерше, а та ему в ответ, удивленно разведя руки: — Недавно ревизовали… — Дополнительно, — произнес ревизор, а инспектор по–хозяйски сел на стул, будто конторщик или кассир. — Прежде кассу проверим. Глаза ревизора, обращенные к Викентию Александровичу, холодны. Улыбнулся Трубышев, открыл сейф, подумал: «Сразу ли сказать про деньги или подождать?» Решил подождать. Стал выкладывать на стол все, что в кассе: червонцев — двадцать, облигации хлебного займа, облигации шестипроцентного выигрышного займа, да еще временные свидетельства Доброфлота, да денег на мелкую сумму. Выложил все это и признался: — Пятьсот рублей у меня дома. Брал на выходной, чтобы здесь не украли. Да и забыл захватить… — С каких это пор надежнее стало у вас дома? — заметил инспектор и повернулся на стуле, снял фуражку. — Помнится мне, как вас обокрали. Он помолчал, склонив голову набок, точно ждал, что ответит Викентий Александрович. Не дождавшись, снова сказал: — Когда–то вы обижались на преступный элемент, который может в любой час войти в квартиру с липовыми документами. — Теперь другое дело, товарищ инспектор, — нехотя отозвался Трубышев. — Крепче следит милиция… Беспокоиться насчет дома не приходится. А в дверях — директор, конторщики. — Насчет дома не беспокойтесь, — сказал инспектор. — Там будет обыск по ордеру от прокурора. А вот кому вы деньги приготовили — придется дать ответ следователю. — Но, бог мой, — воскликнул Викентий Александрович, достав платок, торопливо мазнув глаза, как будто засыпало их пылью. Инспектор так же спокойно: — Не на муку ли Синягину в долг? Краденную на складе? — Понятия не имею, о какой муке вы говорите, — холодно отозвался Викентий Александрович, а стул заходил под ним, пол дрогнул. Вскочить, бежать бы прочь отсюда. Все известно. Значит, нашли и муку. Но продолжал все так же спокойно и про себя удивляясь этому спокойствию: — Деньги могу хоть сейчас вернуть. Схожу домой — и через час будут лежать в сейфе… — Наверняка, — согласился инспектор, — комиссионные накопили. Что там пятьсот рублей… — А если в долг даю, — не слыша словно бы голоса инспектора, сказал обидчиво Викентий Александрович, — так закладываю кольца покойной жены. Кольца, серьги… Закладываю, продаю на рынке вот и помогаю, кто попросит. Разве это незаконно… — Незаконно ростовщичество, — остановил его инспектор. — Вы даете деньги одной суммой, а с нее берете уже другую, выше. Это ростовщичество, и оно карается законом. — Какие суммы? — возмущенно закричал Трубышев. — Какое ростовщичество? — Оно в денежной книге у булочника Синягина, — пояснил негромко инспектор. — Это нам хорошо известно… В денежной книге у булочника все записано. Сколько раз вы дали денег булочнику и сколько получили с учетом комиссионных… — Он записывал? — растерянно вырвалось у Викентия Александровича. — Да как он посмел… — Это при встрече вы скажете ему… А пока одевайтесь. Идемте к вам домой, там обыск с ордером от прокурора… А насчет колец, — снова проговорил насмешливо, — так много ли их у вас? Может быть, целый клад? — Это ваше дело — верить или не верить, — пожал плечами Трубышев. — Но у меня честная биография. Я служил в коммунхозе, потом в Севпатоке — можете спросить и там, и там… — В коммунхозе спросим, а директора Севпатоки недавно сняли, как бывшего активного эсера… — О, господи, — воскликнула невольно бухгалтерша. Директор тотчас же вышел, попятились и конторщики. — В конце концов Синягину я давал личные деньги… Инспектор оборвал его: — Личные ли? Вы брали у государства эти деньги. Брали и поддерживали частную торговлю, и похоже это на экономическую контрреволюцию. — Еще что придумаете! — холодно и спокойно возразил Трубышев, косясь на него. — А и придумывать нечего, пора собираться, — хмуро проговорил инспектор. — Одевайтесь. Застегивая крючки шубы, Викентий Александрович смотрел на улицу. Сумерки за стеклами таяли на глазах, и резко выступали на мостовую колонны соседнего дома–особняка, в котором до революции жили торговцы Перовы. Подумал вдруг с нахлынувшей тоской: «»Титаник» наткнулся на гору льда… И все частное дело — в океан…» Проходя мимо инспектора, он остановился, прислушиваясь к тишине в курительной комнате, угадывая изумление и удивление на лицах сослуживцев за дверями. — Должен вам заметить, что любой следователь лишь разведет руками, узнав, за что меня взяли под конвой… — Повторяю — за проценты, — произнес негромко инспектор, надевая на голову фуражку. — За три процента в день… Учтено в главной денежной книге у Синягина… На это есть статья в уголовном кодексе. Викентий Александрович усмехнулся, бородка чуть качнулась. — И все же вы не имеете права обвинять меня в экономической контрреволюции: я не убивал, не жег, не выворачивал рельсы, а кормил рабочий класс Советской России, я помогал, скажу вам. — Трубышев, — перебил его нетерпеливо инспектор, — рабочий класс постарается обойтись без вашей помощи.

47

 Дужин в этот вечер, крещенский и жгучий, кормил своих свиней в сарае отходами со столов из трактира «Хуторок». Потом молился перед образами в своей огромной комнате. Их было полно, святых, глядевших на тяжелое лицо в царапках, на этот беззубый рот. С черными ликами, плененных серебряными окладами, освещенных огоньками лампад. Богомолен стал Егор Матвеевич. А Иван Евграфович, как всегда, бегал по кухне, совал нос в кушанья для вечерних гостей или же ругался с «пивной женщиной», которая все больше и больше ударялась в запой… А их гофмаклер в это время сидел в кабинете у Ярова. Он курил свою трубку. Он был спокоен и даже улыбался. Он даже засмеялся, когда в кабинет ввели Миловидова. Может быть, на его уныло опущенные черные усы? А толстый, неповоротливый и квадратный Миловидов уставился на него недоумевающе и испуганно, видя, наверное, в нем одного из начальников уголовного розыска. — Вы не знаете этого человека, Миловидов? — обратился к нему Подсевкин. — Один из вас посылал за ордером, другой из вас ордер выписывал… Должны бы знать. — Я не видел его раньше, — сказал, пожав плечами, Трубышев. — Я тоже не встречал этого гражданина, — робко произнес Миловидов. — Божежки мой, — прибавил он, — вся жизнь — сплошной допрос. Помню, анархисты меня допрашивали. Дулами маузеров… — Вы уже рассказывали про это, — оборвал Костя. — А фамилию Вощинин слышали? — Нет, не слышал, — как–то обиженно даже ответил торговый агент кредитного товарищества. — Никогда. Он подписал протокол и ушел, все с той же обидой на крупном лице. После его ухода Викентий Александрович укоризненно проговорил: — Забавного человека зачем–то привели. Его стали спрашивать про деньги. О процентах. О лавочниках, которым он ссужал эти деньги под проценты. О Замшеве, Дымковском, Охотникове… Он отвечал быстро и все так же покусывал мундштук трубки. — Ссужал я и Замшева, — сказал он на один из вопросов. — Василий Васильевич сам даже обращался ко мне. И я выручал. Как всегда. Заложишь кольцо в ломбарде или продашь на толкучем рынке. А что получал проценты — бог ты мой — эти жалкие гроши… — Обыск обнаружил целое состояние, — перебил его Яров. — Как же так? — Сам не знаю, — удивился Трубышев. — Дают долг, я кладу, не смотрю. Знаете, как в копилке… Побренчал, а она полная… — Ну, а тысячу червонцев Вощинину вы тоже выдали, продав кольца покойной жены? — вдруг спросил Подсевкин. Это был вопрос, который они специально готовили напоследок и неожиданно. Усыпить, ослабить внимание бывшего кассира показаниями, которые давно были записаны в протоколы, и задать этот вопрос. И наконец Трубышев сдался. Он уронил руку с трубкой на колено. Вот теперь он оглядел невольно сидящих в комнате, спросил, и голос был глух и робок: — Это кто же вам сообщил? — В трактире «Хуторок», — ответил теперь Яров. — Вот как, — растерянно пробормотал кассир, сунул снова трубку в зубы, думал торопливо, прикидывал, вспоминал, гадал. Откуда эта точная цифра? Кто мог сказать? — Вы дали деньги, полагая, что Вощинин уедет и след заметется, — сказал Подсевкин, подсаживаясь к столу, записывая слова кассира в протокол. — Но Вощинин, купив билет на поезд, почему–то пошел гулять и искать свою даму сердца — этого Лимончика, а иначе говоря — Зинаиду Одинцову из «Северных номеров». И в конце вечера его убивают. Убивал Сынок? Вы знали о Сынке? — резко уже спросил он. — Не молчите, гражданин Трубышев. Вопрос несложный… — Нет, не знал… — Это точно? — теперь спросил Яров. — И в глаза не видел, и слышать не слышал, — буркнул Трубышев. Он сложил руки на коленях и неожиданно дрогнувшим голосом заговорил: — Я не имею отношения к убийству. Деньги я дал Вощинину, потому что он просил. Но почему Вощинин ездил за ордерами — не знаю. Куда хотел он уехать — тоже не спрашивал. Почему убили его, как и вы, теряюсь в догадках… Есть моя вина, что беру проценты с лавочников, но ведь дают они сами, как не уважить людей. Обидятся… — Значит, ваша вина только в процентах? — спросил Яров. — Только в них… Как дошло до вас о том, что я ссудил Вощинина, ума не приложу. — Через трактир «Хуторок», — напомнил Подсевкин. Трубышев рассмеялся, уверенность снова легла на его лицо: — Возможно, что я кому–то проболтался за столом. Или же сам Вощинин наболтал там в «Хуторке»… Поясните, пожалуйста… — После мы вам поясним, — ответил Яров. — Не раз еще встретимся, не раз еще будем вспоминать… — Дело ваше, — пожал плечами Трубышев. Когда дежурный милиционер увел арестованного, все трое переглянулись. — Может, взять и тех двоих, — обратился Подсевкин. — Наверняка Пастырев и Дужин — его подручные… Та самая «черная биржа»… Яров нервно постукал пальцами по столу: — Я тоже считаю, что эта тройка и есть та самая «черная биржа», но брать их рано. Прежде всего надо взять Сынка. Особо опасный — на улицах. Вон, — кивнул он тут на Костю, — уж не он ли собирался раздеть нашего инспектора… Возьмем Сынка — и сразу же возьмем остальных. Сорвать можем всю работу. И потому наблюдение, самое тщательное, за трактиром и за домом Дужина. — Сергей Сергеевич, — обратился теперь он к Подсевкину. — Что у тебя? — Фотография есть, — ответил Подсевкин. Он выложил на стол фотографию. — Специально ездил в Положиновскую волость. Разыскал дом в деревне, откуда родом Сынок. Мать у него старая. Втерся к ней в доверие. Спрашивал осторожно: мол, где сын. Не ответила. Не видела — и все. Может, наказано не говорить. Но сумел я стянуть у нее старую фотографию со стены, там ему пятнадцать лет. С родителем снят, с мясником. Стоит батька, вот он в фартуке и в чехлах два мясницких ножа, а рядом сын — тоненький красавчик, кудрявенький ангелочек… Он показал фотографию, потом передал Ярову. Яров, посмотрев ее, передал Косте. — Он самый, — приглядевшись и с каким–то волнением проговорил Костя, — тот, что в новогоднюю ночь просил прикурить. — Надо раздать агентам, — сказал Подсевкин. — Размножить и раздать… Он защелкнул застежку портфеля и глянул на Костю, щуря глаза: — Хотел я было прачке Синягина предъявить фотографию, а ее след простыл. Расчет уже взяла. Может быть, ты знаешь, где она, Костя? Похоже, что она была здесь в Новый год. — Что же я — хожу к ней на свидания? — растерянно ответил Костя, представив сразу, как где–то улицами идет с котомкой девушка в длинном пальто, в пробитых чулочках. Откуда ей знать, что он был на табачной фабрике. — А надо бы ходить, — наставительным тоном проговорил Подсевкин. — Надо бы, неспроста была она в губрозыске. Костя мельком бросил взгляд на Ярова, увидел усмешку на его лице. И начальник тоже так же думает, как и следователь? — Не дело это, Подсевкин, — ответил сердито вдруг. — Разговор серьезный, а ты смешочками… — Не смешочки, — вставил теперь Иван Дмитриевич. — Важный свидетель пропал. Не хватало еще, Пахомов, на свидетелей заводить дела. — Но ведь прислуга еще там, — пожал плечами Костя. — День назад я разговаривал с участковым. — Прислуга там, — ответил Подсевкин, подымаясь, — а твоя подалась куда–то… — Она не моя, — разозлился Костя. — И что это ты, Подсевкин, набиваешься ко мне в сваты? Яров и Подсевкин засмеялись, смех успокоил Костю, заставил тоже улыбнуться, признаться: — Был я на табачной фабрике вчера. С начальником кадров разговаривал. Через неделю пойдет набор еще одной смены. Обещал устроить ее. А вот сообщить ей не успел об этом. — Ну, тем более надо ее искать, — сказал Подсевкин и, помахивая портфелем, пошел к двери. — Постой, Костя, — попросил Яров инспектора, тоже собравшегося идти за следователем. Подождал, пока не закрылась дверь, спросил с любопытством: — Верно, есть у тебя что–то к ней? Костя смутился, потер щеки, глядя в глаза начальнику. Увидел в них грусть и понял, откуда она у этого человека, одинокого, живущего холостяцкой жизнью в маленькой комнатке при милицейском общежитии уже который год. А тот погладил бородку, вздохнул: — У меня вот такого не было в жизни, Костя… И будет ли? — Как не быть, Иван Дмитриевич. Яров засмеялся, а в глазах все таилась та глубокая грусть по какой–то женщине, которая и его, как и Пахомова, заставит вот таким быть — растерянным и смущенным. — Ну ладно, Пахомов, — сказал он уже строгим голосом. — Давай… Трактир «Хуторок», Дужин и она, Поля.