- Учтите, - говорил Долгов: - весь летный состав эскадрильи будет наблюдать за вашим полетом.
Экзамен был для меня очень трудным. Необходимая литература, в частности инструкция о выполнении пилотажа на этом самолете, еще не поступила. Да и некоторые товарищи «припугнули» меня: машина трудная, посадка на ней сложная, маневр тоже не тот.
Действительно, форма нового самолета была необычной. Мы привыкли видеть вверху крыло и внизу крыло, а сбоку стойки. А тут кабина - выше плоскости. Сидишь в ней, как на гвозде. К тому же в полете и шасси не видно. Ведь это был первый самолет, на котором шасси убирались.
Нет, говорят, худа без добра. Предупреждение о том, что новый истребитель «с особинкой» и его сразу «не оседлаешь», сыграло положительную роль: от явно излишней самоуверенности, что без труда вылечу на новой машине, не осталось и следа. Вместо нее пришло страстное желание так познать новый самолет, чтобы в нем не было никаких «белых пятен». И я буквально «вызубрил» самолет, внимательно изучил все его особенности, а затем потребовал таких же знаний машины и от своих подчиненных.
Экзамен, который устроил Долгов, я выдержал потому, что изучил самолет еще во время его сборки. Вместе с техником я прощупал тогда каждый узел, каждый винтик. Придирчиво и тщательно изучал я машину, особенности ее пилотирования во время полетов руководящего состава. Показательный полет на глазах у всей эскадрильи мне удалось выполнить, [18] что называется, «без сучка и задоринки». Самолет оказался хорошим. Выполняя заданные фигуры, я старался действовать так же точно и плавно, как действовал командир, когда несколько ранее «провозил» меня на этом новом истребителе, признанном в то время одним из лучших в мире.
Так же скрупулезно пришлось осваивать и особенности стрельбы на новом самолете по воздушным и наземным целям. Дело в том, что на этой машине пулеметы и пушки были установлены по-иному, и, для того чтобы сохранить за собой звание хорошего стрелка, пришлось снова упорно заниматься теорией стрельбы. Я продумывал каждое возможное положение самолета в воздухе, чертил схемы, сам пристрелял оружие в тире. Много тренировался на земле и в воздухе. И все же стрельбы не сразу прошли успешно. Были неудачи. Но они не пугали, а подстегивали нас, заставляли заниматься с утроенной энергией.
Так шли дни, месяцы. Мы планомерно и настойчиво учились искусству ведения воздушного боя. Этому обязывала нас и международная обстановка. В тот период за рубежом уже полыхала война. Она шла в Китае, в Абиссинии. Открыто готовился к захвату чужих территорий Гитлер. Сознание личной ответственности за безопасность Родины заставляло каждого из нас работать, не жалея сил. И мы, летчики, к этому времени уже приобрели известный опыт, навыки. Я, например, уже летал ночью в сложных условиях. Весь личный состав настойчиво работал над тем, как повысить боевую готовность части, ускорить запуск моторов при срочных вылетах.
И вот в феврале 1938 года на аэродроме прозвучал сигнал боевой тревоги. Наше звено дежурило. Естественно, что именно нам и пришлось вылетать первыми. Я и мои товарищи мгновенно выбежали из домика и помчались к ангару. Через минуту истребитель был уже выкачен на поле. Запустил подогретый мотор. Взлетаю и иду навстречу вражескому самолету, который пересек границу. Погода стояла отвратительная, видимость - минимальная. Надеюсь, что где-нибудь появится «окно» и я поймаю противника, не выпущу [19] его живым. Но враг хитер и осторожен. Он сразу же повернул назад и ушел на свою территорию.
Разворачиваюсь на обратный курс. А снег все усиливается. Один за другим пропали все ориентиры. В голове единственная мысль: выйти точно на свой аэродром. Наконец чувствую, что он рядом. Выпускаю шасси и осторожно теряю высоту. Только бы не наткнуться на дерево, ангар или дом! Скорей бы увидеть землю! А ее нет и нет. Все вокруг заволокла белая муть.
Самолет идет ниже и ниже, а земли пока не видно. Глаза слезятся от напряжения. Но вот и земля. Чуть успел взять ручку на себя и зажать ее в нейтральном положении, как почувствовал удар лыжами обо что-то твердое. Шлем сполз набок. И сразу - вспышка огня. Понял: взорвались топливные баки.
Через мгновение горящий бензин хлынул в кабину, пропитал обмундирование. Языки пламени лизнули правую руку, лицо, ноги. Закрываю левой рукой глаза. Огонь жжет шею, щеки, лезет в горло. Сильным ударом вышибаю боковинку и вываливаюсь из кабины. Чувствую, что горят унты… Надо отстегнуть парашют. С обгоревших рук клочьями свисает кожа, течет кровь. Мгновенно мелькает мысль: «Такими руками парашют не отстегнешь». Втаптываю его в снег и сам сажусь на него, чтобы он не вспыхнул. А то к одному костру прибавится другой.
Подбежали люди. Но я уже не мог различить, кто это. Превозмогая страшную боль, успел лишь крикнуть: «Режьте скорее шлем - давит голову!» [20]
В строю боевых друзей
Осень 1939 года застала меня в госпитале. Трудное это было время. Врачам предстояло сделать мне, по существу, новое лицо. Я перенес уже около двадцати пластических операций. Только благодаря поистине самоотверженной работе профессора, доктора медицинских наук Андрея Александровича Кьяндского лечение, хотя и медленно, все же подвигалось вперед.
Он вырезал кусочки кожи с плеч и ключицы и пересаживал их на лицо. Делал он это без наркоза, с ювелирной точностью. Тяжело было мне, но не легко и ему. В каждом его движении, в каждом слове чувствовалось, что он по-настоящему любит людей. Это был подлинно советский врач. Высокий, смуглолицый, внешне суховатый, Кьяндский своим видом и характером напоминал моего товарища по истребительной авиации коммуниста Жарникова. У него тоже за скупыми и подчас суровыми словами скрывались большая душа, доброе, отзывчивое сердце.
Помню, как старательно прятали от меня в госпитале все зеркала, чтобы я не смог видеть обгоревшее лицо - вернее, то, что осталось от него после аварии. Это была трогательная и немного наивная забота, над которой я немного иронизировал. Ведь я уже видел [21] свое лицо. Зеркалом послужила… крышка обыкновенных ручных часов. Конечно, удовольствие было не очень большое. Но ведь, как говорит русская пословица: «Нам с лица не воду пить!» Успешно летать, драться с врагом можно, и не имея красивого носа. А главное для меня было - летать. Я старался вест» себя так, чтобы скорее закончилось лечение. Все возможное для ускорения лечения делал и профессор Кьяндский. Он понимал, что мне хочется скорее уйти из госпиталя на аэродром, снова подняться в воздух и с высоты любоваться родной землей, милыми сердцу русскими пейзажами. Но завершить лечение ему так и не удалось…
Ко мне в госпиталь часто приезжали товарищи по службе - летчики, техники. Часто навещал меня и мой командир Иван Георгиевич Романенко. Однажды он появился в палате во внеурочный час. Подошел к моей койке, положил на тумбочку фрукты. Когда сестра вышла, я попросил рассказать, как летает эскадрилья, как учатся мои товарищи.
- Нормально, - ответил Романенко, - только устаем здорово… Приходится много дежурить над границей.
Иван Георгиевич и не подозревал, как сильно взволновали меня эти слова. Стало досадно и обидно. Товарищи дежурят, а я отлеживаюсь в госпитале. И я решил любым способом вернуться в свою эскадрилью.
Как только командир ушел, я встал с койки и пошел в соседнюю палату, где находились моряки.
- Товарищи, - обратился я к ним, - помогите мне провести небольшую «научно-исследовательскую» работу.
- Какую именно? - спросил артиллерист с эскадренного миноносца.
Когда я объяснил, артиллерист первый встал и радостно воскликнул:
- Пойдемте!
Пришли в процедурную. Там у окна стояло знакомое вращающееся кресло. Такая «мебель» есть в каждой авиационной части. Она служит для проверки [22] и тренировки вестибулярного аппарата. Сидящего в этом кресле можно ввести в такой «штопор», что не каждый сумеет удержать голову в обычном положении.
