Выйдя с песней из ворот Учебного отряда, будущие разведчики зашагали по улицам родного Севастополя После памятной ночи 22 июня, когда, несмотря на неожиданность налета, враг имел возможность на собственной шкуре убедиться, что стреляют наши зенитчики метко, гитлеровская авиация все с большей и большей опаской появлялась над Севастополем. Но война все же наложила на город свой отпечаток. Стекла окон перечертили полоски наклеенной бумаги. Прежде беленькие, словно бы старательно вымытые морем, дома теперь для большей маскировки стояли то зеленые — в тон окружавших их деревьев, то с рыжими и черными стенами, наспех закрашенными разведенной глиной или сажей. На улицах то и дело встречались перепоясанные ремнями, с противогазом и подсумком на боку люди. Каждый из севастопольцев, даже не получив повестки военкомата, с первых дней войны считал себя мобилизованным. За городом мужчины и женщины, вгрызаясь кирками и лопатами в неподатливую севастопольскую землю, рыли оборонительные сооружения. Фронт в эти августовские дни 1941 года был еще сравнительно далеко, но севастопольцы, не теряя времени даром, тщательно готовились к возможной встрече с врагом, словно бы уже зная, что их городу во второй раз предстоит прославить Родину новым воинским подвигом.
Несмотря на грозное время, настроение у людей было бодрое, жизнерадостное. То и дело неслось нам вслед
— Боевой вам удачи!.
— Что ж это вы приумолкли? Песню, песню давайте!..
И Марков, обтерев потный лоб, снова растягивал мехи гармошки. Отряд дружно подтягивал запевале, не смущаясь тем, что довольно скудный «репертуар» строевых песен за время пути нам пришлось повторить несколько раз. На место почти все мы пришли охрипшими.
Встретил нас высокий, широкоплечий человек, одетый в комбинезон, с парабеллумом в большой потертой кобуре на боку. Последнее произвело на всех нас, по правде говоря, особенно сильное впечатление.
— Здравствуйте, товарищи разведчики! — произнес он так громко, что, будь в окружающей нас роще ее весенние обитатели — соловьи, они бы непременно разлетелись с испугу куда глаза глядят — Я комиссар вашего [13] отряда — батальонный комиссар Латышев.
В первые дни мне, при знаться, наш комиссар не особенно понравился. И случилось это вот почему Латышев беседовал с каждым кто пришел в отряд, подробно расспрашивал, где кто служил до этого, какая у кого специальность Беседы были весьма дружеские У меня же с ним такой беседы не получилось Узнав, что последние несколько лет я начальствовал над шхипер-ским складом, комиссар нахмурил густые брови, легонько кашлянул несколько раз — была у него такая привычка — и не особенно доброжелательно сказал:
— Интендант, значит.. Так.. Ну что ж, ладно Посмотрим, как ты воевать будешь...
На этом наш разговор и закончился. Я ушел, понятно, разобиженный, решив про себя, что комиссар наш гордец, — а мы уже знали, что до прихода в отряд Латышев успел повоевать под Одессой, — что человек он черствый, ну и так далее... Скоро, однако, я убедился, что на самом деле это далеко не так Несмотря на внешнюю суровость, батальонный комиссар Латышев был человеком сердечным, душевным, заботливым и по-настоящему храбрым в бою. А его прямота — он всегда в глаза говорил тебе то, что думал, — делала его еще более привлекательным Всем нам это стало ясно из многих фактов и примеров. Но особенно мне запомнился один, может быть, и не самый яркий.
...Были у нас в отряде два мальчугана-воспитанника лет по десяти — одиннадцати. Одного из них, Абрамихина, мы звали Абрамом, а второго, цыгана по национальности, просто Цыганкой. Как они к нам попали, точно уже не помню, но сразу же стали общими любимцами. Когда отряд начал боевые действия, оба они показали себя настоящими воинами. В 1942 году Абрамихин [14] был вывезен на Большую землю, и в его характеристике командир отряда, нисколько не греша против истины, писал, что Абрамихин за время пребывания в разведотряде проявил себя достойным защитником города Севастополя и нашей Родины.
Во время формирования отряда и первоначальной боевой подготовки делать ребятам было нечего, и они играли, баловались, как и положено в их возрасте. Однако порой это баловство нет-нет да и выходило за границы дозволенного. В один из таких моментов у комиссара вдруг исчезли со стола карманные часы. Вестовой обшарил всю комнату — часы словно в воду канули. Латышев, сердитый, вышел из дому и приказал мне, первому попавшемуся ему на глаза, где угодно разыскать мальчишек и привести обоих к нему немедленно.
— Я им покажу где раки зимуют!..
Веду я Абрамихина с Цыганком и думаю про себя: «Все, хлопцы. Вытурят вас сейчас из отряда на все четыре стороны».
— А, явились, голубчики! — загрохотал комиссарский баритон, как только мальчишки перешагнули порог комнаты. — Уже до того дошли, что по столам шарить начали!.. Где часы?!
Мальцы стоят, как говорится, ни живы ни мертвы и языки от страха проглотили. Потом Абрамихин полез в карман и дрожащей рукой извлек оттуда эти злополучные часы.
По привычке комиссар несколько раз кашлянул, затем спросил:
— А зачем это они вам понадобились? Посмотреть? Ясно... А почему же не попросили?.. Думали, что не дам?.. Что же, причина, пожалуй, уважительная... Будем считать инцидент исчерпанным. Но давайте, однако, наперед уговоримся, что в следующий раз, когда вам еще что-нибудь понадобится, вы все же прежде будете спрашивать разрешения. Ладно?.. Ну, бегите по своим делам...
На этом все и закончилось. И после не раз можно было видеть, как то Абрамихин, то Цыганок «фасонили» с комиссарскими часами.
Когда формирование отряда было закончено и началась планомерная боевая подготовка, Латышев, совершая [15] с нами многокилометровые пешие переходы, уставал, понятно, не меньше каждого, на привале ложился отдыхать позже других, а поднимался раньше всех. Однако он всегда был бодр, весел и после привала вел группу по горам, умышленно выбирая наиболее трудные тропы, или пробирался сквозь чащобу низкорослых, но густых крымских кустарников, словно бы отоспался лучше всех. Наш с ним первоначальный неприятный разговор разрешился после первой же боевой операции. Латышев сам подошел ко мне, крепко пожал руку и с присущей ему прямотой сказал:
— Я тебе, помнится, говорил что-то насчет интенданта. Давай забудем об этом. Воюешь ты, как настоящий разведчик...
А это в устах комиссара было высшей похвалой. Ну, как было не полюбить такого человека!..
Командиром нашего отряда был назначен капитан Василий Васильевич Топчиев. Он был полной противоположностью батальонному комиссару Латышеву и по внешнему виду, и по складу характера. И только одна черта была у них общая — одинаково высокое сознание своего воинского долга и страстная влюбленность в боевую работу разведчика. Невысокого роста, сухощавый, капитан был спокойным и, казалось, тихим человеком. Но это не мешало ему быть требовательным, а когда была необходимость, то даже и суровым начальником.
Командир, во всем поддерживаемый комиссаром, настойчиво воспитывал в нас качества, которыми должен обладать каждый разведчик. Когда какая-нибудь группа готовилась в учебный поход, Топчиев, не жалея времени, терпеливо проверял, как каждый к этому подготовился: есть ли, скажем, у него спички и где они лежат, есть ли индивидуальный пакет, фонарик. Он интересовался даже, правильно ли завернуты портянки, следя за тем, чтобы у людей не было потертостей и мозолей. Да всего и не перечтешь. Поначалу капитан терпеливо и спокойно объяснял; что и как нужно делать. А когда прошло уже достаточно времени для того, чтобы все хорошо это усвоили, начал строго спрашивать, не останавливаясь в отдельных случаях даже перед тем, чтобы оставить того или другого разведчика в базе, что было для каждого из нас самым тяжким и позорным наказанием. Бывало, Топчиев ведет [16] нас и вдруг приказывает всем быстро повернуться, а потом спрашивает кого-нибудь, что он видел впереди, приучая нас быть бдительными, все замечать и быстро и правильно оценивать обстановку. Учебные походы с капитаном были трудными, но потом мы не раз вспоминали их добрым словом. Скольким из нас, оказавшимся в тылу врага, в трудной обстановке, это помогло сохранить жизнь и успешно выполнить боевой приказ!
