В середине пятна началось движение. Между мозговыми муравьями протискивались небольшие рабочие — не больше сантиметра в длину — и суетливо стекались к центру пятна, карабкались друг на друга.

Кончилась пленка, и пока Алена меняла кассету, выросла уже порядочная трубка из этих рабочих, и она росла на глазах, тянулась к ним, темнела в середине…

— Это же волновод, — сказал Андрей и заорал: — Да что ты возишься? Давай!

Камера заработала. Прошло еще две минуты — Андрей бормотал в магнитофон, не отрываясь от бинокля, Алена снимала. Трубка перестала наращиваться — странное образование, не слишком правильной формы, сантиметров пять в диаметре, около десяти в длину. С фронта было трудно оценить длину.

— Волновод, — убежденно сказал Андрей. — Смотри, какие они светленькие. Сегодняшний расплод, держу пари.

…Колокол грянул, разрывая череп и сердце, и все стало фиолетовым, и сразу тяжко ударило в спину и затылок. Копошась в земле, она разрывала жирную землю острой головой, извиваясь всем телом, пожирая землю, проталкиваясь сквозь-землю кольчатым телом. В землю, пока бешеный свет тебя не сжег, вниз, вниз, вниз…

Свет ударил в глаза. Алена лежала на земле, глядя в фиолетовое небо. Андрей снял с ее груди штатив, обрызгал маску аэрозолью и поднял стекло. Алена села.

— Как червь. Они превратили меня в червя. В кольчатого червя.

— Ничего, маленькая, ничего, — бормотал Андрей. — Ну, все и прошло, они больше не посмеют, ничего…

Она заплакала, и все отошло, как отходит дурной сон после первых минут пробуждения. Она плюнула в сторону Клуба, опустила стекло.

— Как ты… это перенес?

— Да что там… — сказал Андрей. — Не знаю… Ничего, в общем. Голова так закружилась, и все.

— Ничего себе, — сказала Аленка.

— Да что там… — Андрей придерживал ее двумя руками, как вазу. — Индивидуальное воздействие…

Он бормотал что-то еще, вглядываясь в нее перепуганными глазами. Видно было, что здорово напуган из-за нее.

— Ничего, — сказала Аленка. — Все прошло. Я себя лучше чувствую, чем утром. Что у тебя в руке?

— Изотопчик, — Андрей показал ей свинцовую трубку с пластмассовой рукояткой — кобальтовый излучатель. Я вчера еще брал с собой — кое-что проверить.

— Ну и что?

— Когда ты упала, я сбил крышку и резанул по акустике один раз. Ты сразу перестала корчиться, я резанул еще раз, и трубка разбежалась.

— А где крышка?

— Вон валяется.

Свинцовая пробка одиноко лежала на утоптанной земле. Муравьи обходили ее на полметра.

— Так вам и надо, — сказал Аленка.

Они побрели к лодке. Андрей пытался ее поддерживать, но оборудование торчало во все стороны, не давая подступиться. Аленка потихоньку переставляла тяжелые ботфорты, изо всех сил держала себя в руках, чтобы снова не заплакать.

Они вышли к берегу как раз в том месте, где муравьед удирал от огненных, и Аленка поняла, что ее поразило в этом бегстве. Большой мохнатый зверь бежал, судорожно дергая ногами, как насекомое.

В лодке они сразу стащили с себя комбинезоны. Не было сил терпеть на теле мокрую толстую ткань. Андрей дышал с тяжким присвистом. Вымыть бы его в ванне, с хвоей. Но где там — ванна… Лучше об этом и не думать…

Она посмотрела вдоль берега. Воздушные корни переплетались диковинным узором, как на японских гравюрах. Под самым берегом дважды ударила рыба, побежали по воде, пересекаясь, полукруглые волны. «Это было уже, — подумала Аленка. — Гравюра, черные корни и два звонких удара». И еще она вспомнила, как в самый первый выезд, когда вертолет стоял посреди поляны, она почувствовала, что много-много раз увидит еще эти корни, и берег, и поляну. Именно почувствовала.

Андрей протянул ей тяжелую фляжку, обшитую солдатским сукном. Чай был холодный и свежий на вкус, потому что фляжка все утро сохла на солнце. Сукно высохло, а чай остыл. Аленка сидела, опираясь на борт, и пила маленькими глотками. Уплыть и больше никогда не видеть ни Клуба, ни берега — ничего. Лежать в домашних брюках на ковре и читать. Она знала, что это пройдет, но ближайшие два дня им не стоит ходить в муравейник. Хорошо, если два дня. Она не могла бы вспомнить, что с ней было, когда она корчилась там, перед Клубом. Даже если бы захотела. Все это было где-то глубоко внизу, под сознанием, и чудное дело: все это подействовало на Андрея больше, чем на нее.

Он и торжествовать не в состоянии. День торжества. «Сегодня день победы, и вчера был день победы, — думала Аленка. — Но тебе не до побед».

Андрей сидел, опустив распухшие руки и лицо, коричнево-розовое, как семга.

— Ну-с, можешь плясать, — сказала Аленка. — Гипотеза муравьев разумных получила экспериментальное подтверждение.

— Да, — ответил Андрей и отвернулся.

Алена почувствовала, как сердце остро подпрыгнуло — тук-тук — и отозвалось в животе. Палатка одиноко маячила вдали над поляной.

— Пошли домой. Надень-ка шляпу сейчас же.

Андрей надел шляпу. «Плохо. Плохо ему совсем».

— Что это было, Андрей? Инфразвук?

— Не знаю. Наверно. Не в этом дело сейчас. Как ты себя чувствуешь?

— Отменно я себя чувствую.

— Не врешь? — вяло спросил Андрей.

— Чудак! — сказала Аленка. — Я прекрасно себя чувствую.

— Посчитай пульс.

— Брось, ей-богу. Не больше восьмидесяти.

— Гребем в рукав.

Аленка опустила весло.

— В какой рукав?

— К запруде.

— Никакой запруды. Обедать и спать.

— Хорошо, — ватным голосом сказал Андрей. — Оставайся обедать, а я пойду к запруде.

— Ты же помрешь!

Андрей посмотрел на нее и надел черные очки, которые она ненавидела. Лодка повернулась на месте и двинулась к рукаву.

— Они-то мыслят и заботятся о будущем, — бормотал Андрей, — зато мы думать перестали…

— Это почему?

— Сейчас увидишь.

«Ладно, я тебя разговорю, — подумала Аленка, — а то заснешь прямо в лодке».

— А почему?.. — Она торопливо придумывала, что бы еще спросить помудреней.

— Что — почему?

— Каким образом они заботятся о будущем?

— Пытаясь нас уничтожить.

— Вот это да… — сказала Алена. — По-моему, совсем наоборот.

— Ну конечно, конечно… Разум всегда гуманен… И почему разумный, скажем… агрегат. Клуб стремится нас уничтожить? Ты об этом спрашиваешь?

— Ну, примерно так.

Андрей, как спросонья, почесал голову под шляпой, вздохнул и наконец посмотрел на Алену через очки.

— Предположим, это логичный вопрос, если говорить о человеческом разуме, который… м-м-м… ну, прошел определенную школу эволюции. В какой-то мере логичный. А насчет Клуба — это зряшный вопрос.

Он опять замолчал, но Алена знала его хорошо, и она уже почувствовала себя в силе — пирога ходко шла под веслом, и с каждым взмахом дышалось все глубже, и голова становилась яснее.

— Излагай, — сказала Алена. — Давай, давай, я тебя слушаю.

— Хорошо. Гуманность базируется на ощущении человечества как единого целого, — сказал Андрей, и Алена увидела, что он готов. Голова заработала.

— Каждый человек — член человечества. Вы все едины. Убить человека — значит убить самого себя. Это сущность гуманности.

— Четко излагаешь, — сказала Алена.

— Но это в теории. А на практике было рабовладение, инквизиция, фашизм. Тоже продукты высокого разума. Парадоксальные продукты. Полное отрицание гуманности.

— Смешно. Большой Клуб — фашист…

— Вот именно. Смешно подходить к Клубу с привычными категориями. Они ограниченно пригодны. Не были бы мы догматиками — не задавались бы такими вопросами… Скажи, ты представляешь себе разумного крокодила?

— Ну, знаешь…

— Однозначный ответ. Мозг пресмыкающегося не может продуцировать разум — таков наш эволюционный опыт. Еще трудней представить себе, что Клуб мыслит. Я до вчерашнего дня не рисковал прикинуть даже, какой вес головных нервных ганглиев в Клубе.

— Подсчитал? — спросила она, очень довольная.

Андрей уже снял черные очки и щурился на нее с кормы.

— Феноменальная цифра, — сказал Андрей. — Не меньше восьми килограммов! По самым скромным прикидкам, ассоциативная часть — четыре тысячи граммов. Ничего? Раза в три больше, чем у меня.