Вся открывающаяся глазу перспектива улицы, что в ту, что в другую сторону, была пуста, ни души, кроме них, и ни одной машины на дороге. До метро «Профсоюзная» было пять минут ходу, но открытия метро пришлось бы ждать три с лишним часа.

– Э-эх, где мой белый «мерседес»!.. – поднимая воротник дубленки, выдохнул консерваторский сотрапезник на мотив песни Высоцкого «Где мой черный пистолет».

– На Большом Каретном, – невольно ответилось у Рада по тексту песни.

– Не совсем, но почти, почти, – согласился сотрапезник из мехового шалаша, устроенного вокруг лица. – На Столешниковом вообще, там обитаю. Дом, где «Меха», знаете? Угол Столешникова с Пушкинской.

Ого, где жил его сотрапезник. Рад как бы присвистнул про себя. Угол Столешникова с Пушкинской – это было пять минут пешком до Кремля.

– Знаю, где «Меха», – сказал он.

– А вы где обитаете? – спросил сотрапезник.

– О, – протянул Рад. – Далеко от ваших мест. Метро «Первомайская».

Он жил с родителями на Сиреневом бульваре, в хрущевской пятиэтажке, глядя отсюда, где они сейчас были с консерваторским сотрапезником, – на другом конце Москвы.

– И что, думаете, из этой глухомани – до вашей глухомани? – воскликнул консерваторский сотрапезник. – Кто вас повезет! Это если только за стольник, – проиграв голосом на «стольнике», отослал он Рада к их встрече в консерваторском буфете.

– За стольник! – откликнулся Рад с той интонацией, что означала: «Еще не хватало!» – Но не сидеть же там было дальше! – не удержался он от попытки оправдать свой легкомысленный уход из квартиры среди ночи.

– Конечно, нет, – отозвался его компаньон по ночной прогулке из уютного мехового шалаша дубленки. – Их там всех повяжут, кто остался. Не с минуты на минуту, так через полчаса. Ну через час, не дольше.

– Кто повяжет? – Рад остановился. Они шли по направлению к центру обочиной дороги, чтобы проголосовать, если вдруг машина, и в нем, как если б он сам был машиной, словно вдруг нажали на тормоз. – ГБ, ты имеешь в виду?

Он не заметил, как перешел на сближающее «ты».

– Кто ж еще, – ответил его спутник, нетерпеливо перетаптываясь перед ним. – А ты что, не потому разве ушел?

Он тоже тотчас, и даже спедалировав это голосом, перешел на «ты».

– А ты потому? – спросил Рад.

– А что же мне, ждать, когда в дверь позвонят, а потом у них под мышкой проскакивать? Они под мышкой проскочить не дадут. Доказывай после, что не верблюд.

– А откуда ты знаешь, что из ГБ придут? – спросил Рад, трогаясь с места.

– Да от тамошних ребят и знаю, – обыденно произнес собеседник Рада. Словно водиться с ребятами из госбезопасности было то же самое, что ежедневно чистить зубы. Раз утром, раз вечером. По утрам и вечерам.

– И что, знал, что придут, а все равно потопал? – Рад услышал в своем голосе нечто вроде невольного восхищения.

– Да, а чего же, – отозвался его спутник с быстрым довольным смешком. – Ребята мне так и сказали: хочешь послушать – сходи послушай. Только слиняй вовремя.

– Так и сказали?

– Так и сказали. А что, они же не звери. Им себе лишних хлопот тоже не нужно. Или полсотни вязать – та еще морока, – или человек двадцать. Разница же. Кто утек – пусть утекает, а кто не спрятался – я не виноват.

Разговор становился с каждым шагом интересней и интересней. Рад отправился на эту квартиру, честно можно сказать, из чистого любопытства и не имея понятия, что встреча под колпаком у госбезопасности, а человек – все зная, рискуя, знал – и пошел.

– А зачем ты хотел послушать? – спросил он своего спутника.

– Почему нет, – ответил тот – все с тем же быстрым довольным смешком. – Кто знает, как все развернется. Вдруг они и в самом деле к власти прорвутся? С будущей властью хорошо заводить дружбу, когда она еще не власть, а так, сырая глина. Потом затвердеет – лоб расшибешь, а внутрь уже не прорвешься.

Ударом беспощадного ахейского меча порыв ветра снес с Рада шапку, он поймал ее на излете и водрузил обратно на голову. Темя оплеснуло волной холода, но Раду и без того его морозно жгло – как тогда, в самом начале дискуссии в оставленной ими квартире. Никогда в жизни он не думал о тех вещах, о которых говорил его собеседник. Даже близко не подходил к таким мыслям.

– Тебя что, послал кто-то? – спросил он.

– Зачем послал? – В голосе его спутника прозвучало нечто вроде досады, что о нем могли так подумать. – Я сам. Твоя судьба – в твоих руках. Хотя, конечно, узнал бы папаша, куда я поперся, он бы меня танком остановил. Они же уверены, их партия – монолит, тысячу лет у руля простоит.

– Кто «они»?

– Папаши наши. Их поколение.

Мгновение Рад не знал, как среагировать. Его отец не был партийным. Потом он спросил:

– А кто у тебя отец?

Теперь замялся с ответом его спутник.

– Папаша-то? – Ему откровенно не хотелось отвечать на этот вопрос. – Да вообще папаша ничего мужик. Вполне ничего. – И перевел стрелку: – А ты, значит, просто так ушел? Завял, что ли?

– Завял. – Рад не стал настаивать на его ответе. – Уж пардон! Надо бы только вернуться, предупредить, чтоб расходились. – Он снова остановился.

– Ну?! – с интонацией сообщника воскликнул его спутник. – Придешь – а там как раз и приехали. Пофартило унести ноги – уноси. – Он взял Рада под руку и повлек по дороге дальше. – Ты за них не волнуйся, не те времена, чтоб на Соловки ссылать. А получиться у них – хрен у них что получится! Не сварят каши – голову даю на отсечение.

Они шли так, разговаривая, минут пятнадцать, когда наконец на дороге объявила о себе звуком мотора машина. Она ехала в сторону центра, мчала, выжимая километров сто двадцать, но их размахивания руками, их прыжки на середину дороги заставили водителя затормозить и остановиться.

Везти водитель согласился только до Столешникова.

– Сиреневый бульвар? – как выругался он, когда Рад назвал свой адрес. – За стольник не повезу!

Позднее Раду придет в голову мысль, что самая большая купюра той поры, постоянное присутствие которой в кармане символизировало, можно сказать, жизненный успех, с самого начала знакомства с Дроном Цеховцем сопровождала их отношения неким осеняющим знаком.

– Нет, стольника, конечно, дать не могу, нет у меня столько, но от Столешникова до Сиреневого – плюс два червонца, очень приличные деньги, – склонившись к приоткрытому оконцу, попытался Рад уломать водителя.

– И за два стольника не повезу! – отказал водитель.

– Ладно, шеф, дуй до Столешникова, – сказал спутник Рада, подталкивая Рада к задней дверце, сам открывая переднюю. – Не хочешь быть богатым, будь честным.

– Чего это мне – не богатым, а честным? – Водитель обиделся.

– Да это приговорка такая, – плюхаясь на сиденье, со смешком успокоил его спутник Рада. – Ко мне поедем, перекантуешься у меня до метро, – повернулся он к Раду назад.

Квартира, в которую они вошли четверть часа спустя, казалось, не имела пределов. Потолки, казалось, возносились над головой на высоту, недоступную сознанию и глазу, – хрустальная люстра в комнате, где сидели, коротая время до открытия метро, светила своим электрическим светом чуть ли не с самого неба. Пили маленькими глотками обжигающий нёбо «Beefeater» из литровой квадратной бутылки, крепчайший, головокружительно ароматный бразильский кофе со вкусом миндаля, курили кубинские сигары, обрезая концы специальным хромированно блестящим ножичком, – все невиданное тогда, невероятное, словно чудесным образом перенесся в некий иной мир, живущий совсем по другим законам.

С этой ночи случайный консерваторский сотрапезник Рада обрел для него имя.

Дрон Цеховец учился в Институте военных переводчиков. Был уже на последнем курсе, имел право жить дома, ходить в гражданском.

– Не дурно было бы, да, если бы из ГБ пришли – и меня захомутали? – посмеиваясь, говорил он между неглубокими сигарными затяжками. – Полетел бы из института быстрой ласточкой. И в армию, срочную тянуть. Я же при погонах. А офицерские еще не заработал.