Но за эту искренность Мамонов поплатился впоследствии.

— Гри-Гри, вы золотой человек, потому что вы дали мне бесценного Сашу, — милостиво улыбаясь, говорила императрица Потемкину.

Мамонов, как и Ланской, стыдился своего положения. Этим объясняется то обстоятельство, что оба они охотно подчинились распоряжению царицы не выходить из дворца. Это были единственные порядочные люди среди фаворитов Екатерины. Но Ланской был бескорыстен. Он молчаливо грустил в своей золотой клетке, не имея сил из нее вырваться, может быть, по нежности своего сердца, жалея покинуть пламенно любившую его Екатерину.

Мамонов не скрывал своего стыда, но заставлял себе за него платить.

В обществе были недовольны расточительностью Екатерины, которой фавориты стоили более четырехсот миллионов рублей.

Требуя верности Мамонова, она приблизила к себе юного офицера Казаринова, которого случайно увидела на параде и за одну ночь подарила ему имение, стоившее четыреста тысяч рублей.

«Императрица разоряет государство», — говорили в обществе.

Конечно, она щедро платила за свои удовольствия из народной казны.

Но она же укрепляла и расширяла русские владения, завоевала Новороссию, Крым, присоединила Малороссию, приобрела часть Польши и заботилась о цельности русского государства, скрепляя его цементом рабства. Но возможно, что в ее эпоху другая политика была невозможна и продиктована ей политической мудростью, той мудростью, которою египетские фараоны воздвигали свои пирамиды, не щадя жизней рабов, которые их строили.

Екатерина строила здание обширной, цельной, единой, несокрушимой России. Она первая завоевала России голос в Западной Европе. И ценила себя как архитектора очень дорого.

Конституция обошлась бы стране еще дороже самодержавия, — говорила она. — Лучшая из конституций ни к черту не годится, потому что она делает более несчастных, нежели счастливых. Добрые и честные страдают от нее, и только негодяи чувствуют себя при ней хорошо, потому что набивают карманы и никто их не наказывает.

Она предпочитала набивать самодержавно карманы фаворитов. Но сколько она ни дарила Мамонову, все же не могла купить сердца этого честного в основе своей Человека.

С некоторых пор Екатерина взяла к себе новую фрейлину, княжну Елисавету Щербатову.

Лизаньке было всего семнадцать лет, и она жила во дворце безвыходно, как и Мамонов.

Запертые в стенах царскосельского дворца, фаворит и фрейлина часто встречались и страстно полюбили друг друга.

Старая, толстая Екатерина сделалась противной своему любовнику, который сравнивал ее с семнадцатилетней хорошенькой Лизанькой. Екатерина стала замечать в нем полное отсутствие усердия. Он охладел к ней, избегая ласк этой сластолюбивой женщины, годившейся ему в матери.

Безбородко узнал о свиданиях Мамонова с Лизанькой. Они встречались в беседке дворцового сада, и княжна отдалась своему возлюбленному.

Хитрый малоросс обрадовался, когда царица пожаловалась ему на «рассеянность» Мамонова и его неаккуратность.

— Где-то качал пропадать по ночам…

— А нет ли у него возлюбленной во дворце? — спросил он.

Екатерина побледнела.

— Да кто же такая дерзкая, которая посмеет соперничать со своей государыней на моих глазах?

— Да мало ли… Теперь народ вольнодумен стал, особенно молодые фрейлины!

Это был намек на Щербатову.

Екатерина не придала этому особенного значения.

Вечером состоялось заседание Государственного совета, и Мамонов отсутствовал.

В спальне Екатерины его также не было.

Екатерина вернулась из совета усталая и пожелала забыться в сильных и нежных объятиях «дитяти».

Но комната фаворитов также была пуста.

Екатерина решила дождаться Мамонова и сделать ему строгий выговор. Она не ложилась и ждала.

Наконец, он явился.

— Где вы, милостивый государь, пропадать изволили, нерачительны вы стали к службе отечеству и государыне, — игриво сказала она.

Она любила игривость и на склоне лет.

Но когда она протянула ему свои объятия, Мамонов не двинулся.

— Матушка-государыня, я всегда был откровенен. Я не могу больше нести свои обязанности при особе вашего величества.

Этого оскорбления Екатерина не ожидала. Он смеет первый от нее отказываться!

К этому Екатерина не привыкла. Все, кроме Ланского, изменяли ей. Но они скрывали свои приключения, боялись потерять милость государыни и не выходили из границ верноподданнического повиновения. В своем самодержавном деспотизме Екатерина желала закрепостить и сердца своих подданных.

— В чем дело, милостивый государь? — гордо спросила она. — Вы забываетесь.

— Я полюбил другую, ваше Величество.

— Кого?

— Княжну Елисавету Щербатову. Я прошу разрешения вашего величества на брак с нею, который в настоящее время является необходимостью.

— Хорошо. Я разрешаю. Но предваряю вас, что считаю вас государственным преступником: зная, сколь моя жизнь нужна для России, вы расстраиваете свою государыню, которой нужно полное спокойствие и равновесие для государственных дел.

Мамонов смущенно поклонился и убежал.

А Екатерина глухо зарыдала, думая о том, что глупая, неразвитая девчонка, едва появившись во дворце, отбила у нее, гениальной, философски образованной женщины, венценосной императрицы, любимого человека. А почему? Потому что ей семнадцать лет.

Ни ореол царского венца, ни сияние гения, ни мудрость, ни красота души, — ничто не в состоянии соперничать с молодостью.

Императрица вспомнила дворцовую горничную, в которую влюбился Потемкин. Она тогда попросила Шешковского убрать ее куда-нибудь. Но она вовсе не требовала, чтобы ее убили, она требовала только, чтобы девушка была заключена куда-нибудь навеки за то, что осмелилась соперничать с государыней… Чтобы она не могла никогда выйти из заключения.

Шешковский перестарался. Он замуровал девушку в стену. Она никогда оттуда не выйдет. Но разве государыня виновата, что у неё слишком старательные слуги? Разве она просила убить Петра III? Никогда. Орловы сами это сделали. В конце-концов ведь нельзя их обвинять за то, что они любят государыню и не щадят ничего, оберегая ее душевный покой, столь необходимый ей для несения государственных трудов.

Екатерина вздохнула. Мамонов далеко не такой, как Орловы и Шешковский. Он нанес ей жесточайшее оскорбление. А как он смотрел на нее! Она читала в его глазах нескрываемое, очевидно давно таившееся в глубине его души отвращение. И что же? Он будет наслаждаться счастьем с молодой женой!.. Будет ей рассказывать о том, как бросил, оттолкнул ради нее гордую императрицу, северную Семирамиду, красоту и мудрость которой воспевали все поэты и философы мира. Вольтер, Дидро и Гримм ей поклоняются. Державин поет ей оды, как Фелице, и сонеты, как женщине. А какой-то Мамонов бросает ради ничтожной, пустой и ветреной девчонки победоносную устроительницу русской земли, продолжательницу Петрова дела… Надо отомстить…

Но как? Отравить Щербатову?.. Конечно, это очень легко.

Но Мамонов и другие догадаются. И, наконец, не надо больше крови, не надо смерти.

Смерть разве наказание? Смерть — покой, небытие. А ей хочется наказать дерзкую так, чтобы она всю жизнь помнила нанесенное ей оскорбление.

Императрица долго думала и, наконец, выдумала.

Свадьба Мамонова по желанию императрицы была отпразднована пышно и весело. Государыня уже утешилась как любовница. Анна Нарышкина представила ей Платона и Валерьяна Зубовых. Оба брата произвели на царицу чарующее впечатление, и оба сделались ее фаворитами.

Но оскорбленная царица утешиться не могла.

Конечно, она не показала Лизаньке своей ненависти. Она подарила Мамонову три тысячи душ крестьян в виде свадебного подарка. Надо же заботиться о народе и дать народным душам хозяина в чьем-нибудь лице…

Лизанька Щербатова была тронута добротой государыни, которая сама одевала ее к венцу и подарила молодой десять тысяч рублей золотом на счастье, жениху — два бриллиантовых кольца для обручения огромной стоимости.