Но рыбья чешуя только холодно поблескивала; и внезапно жизни перестали казаться Александру одинаковыми и бессмысленными, а время — обезличенным и никому не нужным.
Время сделалось очень личным и бесконечно ценным.
Он полетел дальше, и его ноги скоро окоченели в ботинках на тонкой подошве, и парк затянул его в свой равнодушный омут голых деревьев, безлюдных скамеек, пустых бутылок, и он вспомнил, что через дорогу есть еще одна телефонная будка, но в ней, как оказалось, даже не горел свет. Трубка тяжело болталась на шнуре, безжизненно молчала и ледышкой холодила руку, но он все равно совал монету в прорезь чужими, трясущимися пальцами, заклинал, но в конце концов, едва не плача, бросился обратно к первой будке, где увидел, что толстяк уже ушел, а трубка вероломно сорвана и клубок разноцветных проводов кишками вывалился наружу.
Он уставился на провода, а потом, спотыкаясь, побежал обратно к киоску, тихо всхлипывая:
— Как же так, как же так…
Очередь почти не продвинулась — может, человек на десять-пятнадцать; у прилавка раздавались возмущенные крики, но у него не было времени остановиться и послушать. Щеки Виктора Петровича горели, а губы стали мертвенно бледными, словно их коснулось дыхание зимы.
— Мне уже лучше, сейчас уже лучше, — пробормотал он, — но из очереди, боюсь, придется уйти, мне прилечь…
Николай отпустил его, и он рухнул на Александра.
— Вас ноги не держат, — перебил Александр. — Я провожу.
— Саша, не дури, билет упустишь! — с жаром зашептал ему на ухо Николай.
— Я мигом, он близко живет. Если моя очередь подойдет… Да нет, я успею, ты только… потяни время, если получится.
Виктор Петрович, с виду сухонький и невесомый, теперь давил на Александра неподъемной и неуправляемой массой, пиная острыми коленями, тыкая угловатыми плечами. У старика заплетались ноги, под грузом Александра бросало из стороны в сторону, и на снегу вилась цепочка неуверенных, пьяных следов. Сердце барахталось, колотилось, прыгало у него из груди в горло, не давая дышать. Надо терпеть, не могу же я его бросить, я успею, время еще есть, времени полно… У него сводило руки. На углу, остановившись передохнуть, он прислонил Виктора Петровича к фонарному столбу и только теперь отчетливо разглядел стариковское лицо, мертвенно-бледное, с двумя влажными дорожками, блестевшими в ядовитом электрическом свете.
Плачет, понял Александр и с испугу отвел глаза.
— Совсем немножко осталось, — бодро сказал он.
Они продолжили путь. Александр пытался ускорить шаг, время подталкивало его в спину, тик-так, тик-так, в очереди, наверное, перед ним оставалось менее сотни человек, скорей, скорей… Голова Виктора Петровича болталась, как на веревочке, а его еле теплящееся, свистящее дыхание щекотало шею Александра; он, кажется, что-то шептал, но Александр не мог ничего разобрать, кроме слов «Селинский» и «концерт».
— Все нормально, с вами все будет хорошо, не волнуйтесь, — машинально повторял он. — Билеты для нас придержат, не волнуйтесь.
Когда идти дальше стало уже невмоготу, перед ними оказался нужный дом, его воняющий прогорклым маслом подъезд. Лифт, конечно, не работал, и, стиснув зубы, Александр поволок Виктора Петровича по нескончаемым лестничным пролетам, вздрагивая от его слабых, виноватых стонов, с трудом маневрируя мимо переполненного мусоропровода и по-зимнему грязноватых, подслеповатых, будто гноящихся окошек на пролетах; и с каждым мучительным шагом надежда на то, что он когда-либо отсюда вырвется, таяла, таяла, но наконец, взмокший и запыхавшийся, он навалился на дверь и нащупал в темноте кнопку звонка.
Долгий трезвон, шарканье тапок, женщина средних лет, с глазами, затопленными привычным бременем несчастья, неловкое блужданье по темным комнатам, знакомый мальчик, потерявшийся в лесу неуклюжих взрослых ног, вода, плеснувшая на пол из чашки, которую неуемно дрожащая рука прижала к непослушным губам, россыпь запрыгавших из пузырька таблеток, лязг очков о ночной столик — все это разворачивалось как в замедленной съемке. Александр подтолкнул Виктора Петровича к кровати, начал возиться с одеялами и подушками, сражаться с неповоротливыми булыжниками промокших стариковских ботинок, которые все никак не стаскивались, а в очереди, наверное, осталось человек восемьдесят, а то и семьдесят, там по одному отпускают, но все равно, давайте быстрее, пожалуйста, быстрее…
Виктор Петрович что-то невнятно бормотал, умолял кого-то по имени Сонечка оставить его, бежать в очередь, чтобы успеть, неужели она не понимает, как это важно, очень, очень важно…
— Даже речи быть не может, — твердо сказала женщина. — Лежите смирно: по-моему, «неотложка» подъехала.
Потом комната опустела.
— Мне нужно идти, — выдавил Александр, — но все будет хорошо, не волнуйтесь — даже если вы не сможете пойти на концерт, Игорь Федорович сам вас навестит…
Пальцы старика сжали руку Александра поразительно сильной, холодной хваткой.
— Я не могу умереть, так его и не повидав, — зашептал он, и слова спутанно, коряво, страшно низвергались с его языка, — он у меня один, мой единственный сын, а забрали его ни за что, ни про что — только потому, что он в родстве с Селинским, но времена меняются, если бы Игорь Федорович только мог донести это до зарубежной прессы, что-нибудь можно было бы сделать, я должен пойти, понимаете, сюда он никогда не придет, он, скорее всего, меня и не помнит, кто я ему, седьмая вода на киселе, у него масса дальних родственников, он…
— Как же не помнит! — вскричал Александр. — Он вам письма шлет, открытки!..
Виктор Петрович закрыл глаза. На несколько секунд повисла ужасающая тишина, словно между звуками разверзлась пропасть, и в нее рухнуло время, — и тут до Александра с удручающей ясностью дошло, что никаких писем не было и в помине. В следующее мгновение комнату заполонили люди в белых халатах, запахи снега и лекарств, топот, дружные возгласы, какие-то слаженные движения и перемещения. Наконец вызволенный, Александр вышел, унося в памяти страдающий, бесцветный взгляд Виктора Петровича, подслеповатый без очков, его последний сухой шепот: «Понимаете?» Медленно, как во сне, он потащился мимо темных скоплений громоздкой мебели, предназначаемой для какой-то иной жизни, но загнанной по жестокой воле истории в это убогое жилище, мимо золоченых настенных часов, которые то ли остановились в один из скучных, серых, пыльных дней, когда ровным счетом ничего не происходило, то ли сообщали ему о том, что уже второй час ночи и пора бы выбираться из этого молчаливого гнезда безвременья, куда его непонятно как занесло, — и бежать, бежать, осталось уже человек пятьдесят, не больше, — но в этот момент коридорная темнота расступилась, явив взгляду все ту же женщину со странными глазами. Она застенчиво тронула его за рукав и быстро, сбивчиво заговорила:
— Я знаю, кто вы, он так вами гордится, пожалуйста, скажите ему, что я на него не сержусь… или нет, не надо, просто скажите, что я всегда буду… а еще лучше не говорите ничего, только…
— Все будет хорошо, — сказал он и, мягко отстранив ее руку, переступил через порог.
Умолкая, она застыла в дверях, провожая его взглядом. Внезапно его охватила грусть от того, что он не знал нужных слов, какими мог бы выразить всю меру своего сочувствия. Помедлив на лестничной площадке, он кивнул головой в сторону решетки лифта.
— Не работает, — громко сообщил он. — Наверное, скоро починят.
После чего он без оглядки побежал вниз по лестнице, с каждым пролетом набирая скорость, и в конце концов вырвался на колючий ночной холод.
Город летел мимо него — бледные туманности фонарей, редкие прохожие, кочующие бесприютными метеоритами из одного небытия в другое, далекие, бледные, холодные звезды чужих окон, черные дыры подворотен, источающие зловоние тлеющих помоек и каких-то глубинных, невидимых глазу процессов космического гниения — и на бегу его пронзали свет и мрак, мрак и свет, снова и снова, а время ускоряло свой ритм в такт его сердечному ритму, и сама природа времени менялась, менялась со свистом морозного ветра у него в ушах, пока наконец его личная вселенная, где до прошлого года царил полный штиль, тоже не ускорила свое движение, преобразилась в головокружительный вихрь красок, звуков и запахов, а потом, многогранная и сверкающая, опустилась, как на булавочную головку времени, как на острие иглы, на самый кончик одного яркого, четко очерченного мгновения, и там зависла, шатко покачиваясь, грозя рухнуть, в то время как он все бежал и бежал, твердя про себя, как заклинание: только бы успеть, только бы успеть, успеть, успеть, успеть…
