Сергей осмотрелся. Церковный проем зиял темнотой; во мраке не совершались никакие таинства, во дворе тоже было почти пусто. Он праздно понаблюдал за скуластым парнем в оранжево-розовом шарфе, которого пару раз видел вместе с Сашей; тот сидел рядом, на ступеньках паперти, нетерпеливо поглядывал на часы, время от времени доставал из кармана красную коробочку, выталкивал донце, будто проверял содержимое, потом опять прятал в карман и глядел на часы.

— Один момент, — сказал мужчина с дубленым лицом. — Тут особый подход нужен.

Когда коробок в очередной раз открылся, Сергей различил безошибочную игру алмазных граней и наклонился вперед, чтобы разглядеть получше.

Парень задвинул коробок.

— Глядите, какая красотища, — любовно проговорил торгаш.

У Сергея захолонуло сердце. Будущее, которое он только что себе нарисовал, ускользало, возвращалось в те зыбкие, несбыточные сферы мечты, из чьего тумана мимолетно возникло, и Сергей, теряя его из виду, понимал, что больше никогда ее не увидит, разве что столкнется с ней по чистой случайности, как все они сталкивались друг с другом в невидимых границах своего тесного мирка, такого маленького, что с течением времени даже неожиданные встречи, даже простые совпадения начинали казаться закономерными — да, теперь он разве что по чистой случайности увидит, как она стоит в очереди за молоком для свекра или, например, за карандашами для сына, и попытается ей объяснить, прилюдно, сбивчиво, неумело, что не смог найти нужную модель.

— Но это совсем не то, что я заказывал, — произнес он.

Спекулянт смерил его взглядом без всякого выражения. Губы Сергея машинально задвигались, он забормотал какие-то невразумительные объяснения. Вспыхнул перекрестный огонь взаимных обвинений, в равной мере беспредметных и оскорбительных, и в конце концов торгаш, растеряв свое презрительное терпение, подхватил граммофон в гнезде оберточной бумаги и удалился, на прощание сразив Сергея убийственным залпом в адрес его родни по материнской линии.

Выдохнув, Сергей неуверенно шагнул к скуластому парню, все еще поглядывавшему на часы.

— Здорово, — сказал он.

Юнец молча нахмурился.

— Я Сашин отец, не узнаешь? Красивый у тебя шарф, цвета необычные.

— На продажу что-нибудь или так? — с неохотой процедил парень.

— Сегодня ничего нет, я насчет твоего товара интересуюсь, можно взглянуть?

— У меня уже есть покупательница. Сейчас придет.

— Мне только посмотреть. — Сергей присел рядом на ступеньку.

Пожав плечами, юнец полез в карман. На мгновение Сергей с ужасом решил, что ошибся, что бездумно, без всякой нужды, совершил еще одно предательство — и совершил его напрасно. Но ошибки не было. Вместе, сдвинув головы, они сквозь зимние сумерки разглядывали ледяное сияние в филигранной оправе; бриллианты горели темным огнем в неярком свете двора, и он думал: «У кого-то эти побрякушки вызывают благоговейный восторг, мысли о позолоченных завитушках театральных лож, о вальсах в зеркальных залах, о стихах в ароматный полуночный час, о музыке, веселье, шампанском, о ярком, хрупком, стремительном вихре жизни — но только не у меня. Меня они обрекут на многолетнюю рутину, на закопченные комнаты с низкими потолками, на долгую зимнюю спячку и запах кухни, на размеренный скрип кровати — и возможно, я именно это и предпочел бы…»

Молодой человек, подавив зевок, задвинул хлипкую коробочку. По ее боку шла темная полоса, которую Сергей заметил только сейчас — спичечный коробок, догадался он, рассмеялся отрывистым беззвучным смехом и положил руку парню на запястье.

— Эти цацки, — ровно сказал он, — принадлежат моей теще. Их сорвали с моей жены в двух шагах отсюда, когда она шла через парк.

В наступившей тишине ему послышалось, как хрустит снег под лапами вороны, вышагивающей по темному двору, как осыпается с церковных стен отсыревшая штукатурка.

— Мое какое дело, — прошипел юнец, пытаясь отдернуть руку. — Я их у мужика на вокзале взял.

Лицо парня, в полосах и пятнах отсветов, было наполовину скрыто тенью, но Сергей видел россыпь гнойных прыщиков у него на лбу и животный страх, который туманил ему глаза.

— Я не спрашиваю, где ты их взял, — сказал Сергей. — И знать не хочу. Мне нужны эти серьги. Я заплачу.

Разжав руку юнца, он осмотрелся; они были одни. Он стал пригоршнями доставать купюры, от которых, наверное, несло гнилыми фруктами, ненавистными музыкальными инструментами, заложенными фамильными реликвиями, грязноватыми сделками — на общую сумму, равную цене его жизни. Две или три бумажки упали в грязь; он даже не наклонился, чтобы их подобрать.

— Это все, что у меня есть. Если недостаточно, остальное передам с сыном, ты только назови цену.

— Достаточно, — хрипло ответил тот, и на мгновение Сергей разглядел в нем просто веснушчатого мальчишку, у которого еще не так давно дрожали губы от каждой провинности — до того, как лицо его отметили шрамом в уличной драке. — Достаточно.

Когда парень засовывал купюры в карман, у него тряслись руки.

На улице Сергей повернул налево вместо того, чтобы пойти направо, к дому, и едва не столкнулся с прохожей, которая промелькнула тенью, мазнув его по носу развевающимся мокрым шарфом. Миновав три квартала, он остановился подальше от фонаря и сквозь падающий снег вгляделся в серые, нахохленные, безликие фигуры, растворяющиеся во тьме, выдающие себя разве что рукавом или ботинком, угодившим в лужицу тусклого, болезненного света; но ему показалось, он видит, как в очереди две женщины, разговаривая, склонились друг к другу так близко, что их головы, их шапки — одна светлая, другая темная — соприкоснулись.

С минуту он размышлял, чем обернется его жизнь, если он к ним прямо сейчас подойдет. Потом отвернулся и двинулся куда глаза глядят, и музыка воображенной им симфонии вновь зазвучала у него в голове, вначале тихо, потом с нарастающей силой, и в этот раз он ее удержал, шепча губами фразу за фразой, напевая ту или иную мелодию, шагая сквозь город и сквозь ночь.

— Всего неделя осталась! Куда только время девать буду, когда освобожусь?

— А я прямо вся извелась — мне эта бодяга уже вот где. Моей двоюродной сестры свояк — у него машина есть, обещал на меня доверенность оформить, надо будет прокатиться куда-нибудь… На водительские курсы, естественно, просто так не попасть, но я уже в очередь записалась, говорят, не позднее осени подойдет.

— А я спортом хочу заняться, но врачиха говорит, сперва похудеть нужно.

— А ты?

— Попробую картины писать. У нас в доме художник живет, к нему девчонки ходят — загляденье. Или, может, выучусь на фоно бацать. Или книгу накатаю. Не решил еще.

Повисло какое-то безнадежное молчание. Снег повалил с новой силой.

Анна обернулась.

— Сегодня ровно год, — сказала она, — с тех пор, как я очередь заняла. Двадцать третьего декабря. Как сейчас помню, тортик надеялась купить. Купила бы — и горя бы не знала, но я не жалуюсь. Правда, в итоге с работы вылетела, но в остальном…

Сонечка подышала на пальцы; от холода она казалась почти прозрачной.

— Перчатку где-то обронила, — с бледной улыбкой сказала она, едва взглянув на Анну. — Не хочешь поработать в Музее истории музыки?

— У вас есть вакансия?

— Скоро будет. Меня увольняют. Начальство подозревает, что я похитила ценный экспонат. Понимаешь, он случайно разбился… Но мне надеяться не на что, время нынче такое, а учитывая, где сейчас находится мой муж, от меня лучше избавиться.

— Но, Сонечка, что ж ты будешь делать? — воскликнула Анна.

— Не знаю. Может, вначале дома посижу, готовить научусь. Сыну больше внимания уделять стану… Ко мне в музее хорошо относятся, так что с радостью замолвлю за тебя словечко, только скажи.

На тротуаре под тремя-четырьмя парами сапог заскрипел снег: патруль широким шагом совершал вечерний обход.

Анна поспешно отвернулась и стала рыться в сумочке, ища паспорт. После такого затяжного срока очередь и впрямь близится к концу, думала она, странным образом тронутая осознанием этой истины; и хотя ей было ясно, что в наступающем году все они будут ходить в одни и те же булочные, сидеть на одних и тех же скамейках, смотреть одни и те же фильмы в районном кинотеатре, у нее закружилась голова от внезапного ощущения близящейся разлуки, словно все они прощались друг с другом перед тем, как отправиться в таинственные дальние экспедиции, в одиночные плавания к чужим, неизведанным берегам.