Тогдашний адъютант Макарова оставил очень подробное описание его распорядка дня27, Записи эти столь скрупулезно точны, что легко можно представить себе обычный, будничный, так сказать, «средний» день в жизни адмирала. Свидетельство адъютанта удачно дополняют позднейшие воспоминания макаровской племянницы, которая как раз в те годы жила в семье своего дяди в Кронштадте28.
...Ровно в восемь часов в доме звучал низкий, бархатный бас: «Подъем! Подъем!» «Дядя Стива» (так звали дома Степана Осиповича, уменьшая имя «Степан» по манере того времени – вспомним Стиву Облонского из «Анны Карениной») обязательно появлялся в детской и громко хлопал в ладоши, повторяя: «Подъем!» И не уходил, пока дети не поднимались, причем строго требовал от них вставать быстро и без хныканья (последнего адмирал особенно не терпел, даже в детях). Поднимались и все домочадцы, все кроме Капитолины Николаевны, она не любила жесткого распорядка дня и для нее непреклонный Макаров делал исключение: мимо ее комнаты он проходил на цыпочках и слова «подъем» не произносил.
Ровно в 8 часов 45 минут (всегда, при всех обстоятельствах, если он только не был в отъезде) Макаров в своем кабинете принимал срочные служебные доклады. С 9 до 11 он объезжал корабли, казармы, учреждения, склады и т. д. К половине 12-го возвращался к себе в особняк, рассматривал и подписывал приготовленные для него документы. Точно в полдень он заслушивал ежедневный доклад начальника штаба порта, а затем принимал посетителей (уже как губернатор, то есть глава гражданской администрации в Кронштадте). Длилось это приблизительно до половины второго. В два часа к Макарову прибывали старшие начальники порта с докладами, а затем они вместе с адмиралом совершали объезд портовых работ.
К 5 часам (исключения случались тут тоже крайне редко) адмирал возвращался домой и ложился спать. Поступал так Макаров в точном соответствии с русской пословицей (ее теперь мало знают и еще реже исполняют: передобеденный сон золотой, а послеобеденный серебряный). Засыпал он сразу же, как только ложился – всегда и в любых условиях. Адмирал считал это свойство совершенно необходимым для военного человека, который, находясь в походе или на войне, не может рассчитывать на регулярное расписание, поэтому для восстановления сил должен приучить себя засыпать мгновенно – ведь неизвестно, когда может прерваться сон солдата!
В 5 часов 45 минут вечера (типично морская точность!) Макаров вставал, принимал душ, после чего садился обедать. Обычно к обеду приглашались знакомые и сослуживцы и велись деловые разговоры – застольной болтовни адмирал терпеть не мог. Пообедав и покурив с гостями, Макаров занимался домашними делами, играл с детьми. С 8 часов вечера – опять дела: он принимал краткие доклады своих подчиненных, тех, с кем не успел встретиться днем, и садился работать. Писал Макаров очень быстро. Причем обычно в копировальную книгу, чтобы иметь второй экземпляр письма или доклада (похвальная предусмотрительность: только благодаря этому сохранились многие важные документы по истории русского флота). Пользовался он карандашами, причем обязательно остро отточенными. Такие карандаши лежали на столе справа от него: затупив карандаш, он передвигал его влево. Когда Макаров работал, его смел беспокоить только один человек – старый его денщик Иван Хренов. Он служил с адмиралом долгие годы (еще с «Витязя») и никогда с ним не разлучался. Хренов тихо входил в кабинет, молча брал затупленные карандаши, лежавшие слева, точил их и так же молча клал с правой стороны стола. И удалялся. В половине 12-го Макаров пил чай (прямо у себя в кабинете) и при этом иногда тут же диктовал на машинку тексты своих записок или статей. После чая снова продолжал работать. Ложился спать ровно в час, не раньше и не позже.
Утром он аккуратно поднимался – и без всякого будильника – в 7 часов. Затем следовала гимнастика (с тяжестями и без оных), холодный душ (только холодный!) и завтрак (простой и обильный), а в 8 утра в адмиральском доме опять раздавались басовитые восклицания: «Подъем! Подъем!»
В распорядке дня Макарова упомянута гимнастика. Это казалось удивительным в прошлом столетии, когда спорт почитался привилегией (или прихотью) одних лишь английских аристократов. Макаров же всю жизнь был страстным поборником физической культуры. Он отличался недюжинной силой, недурно плавал, был хорошим гребцом, до последних дней сохранял стройную осанку и подвижность. Мало того, всюду, где только возможно, Макаров всячески поощрял занятия спортом на флоте. В ту пору это было редкостью. Например, во время своего командования Средиземноморской эскадрой он издал следующий приказ: «Отсутствие рангоута на судах не дает возможности иметь физические упражнения, необходимые каждому низшему чину для развития ловкости... Посему предлагаю на судах вверенной мне эскадры производить... гимнастические упражнения и фехтование... На всех судах организовать лазание по канату и вертикальному шесту и упражнение на горизонтальной трапеции».
В бытность свою в Кронштадте Макаров всегда содействовал организации спортивных упражнений среди матросов (особенно среди новобранцев). Он был постоянным гостем и, выражаясь современным языком, болельщиком шлюпочных гонок, стрельб и других традиционных спортивных соревнований на флоте. Макаров с большим удовольствием лично вручал призы, приветствовал победителей, поощрял командиров, увлекавшихся физической подготовкой своих матросов (а также – и своей лично).
Деловой ритм жизни Макарова порой нарушался не но собственной воле. Отвлекали ею чаще всего столь нелюбимые им светские развлечения. Капитолина Николаевна была до них большая охотница, поэтому в губернаторском особняке окна светились нередко до поздней ночи, а у подъезда ожидали гостей многочисленные кареты. Хозяин, как правило, не появлялся на раутах, которые устраивала его супруга. Зато некоторое время спустя адмирал, хмурясь, подписывал солидные счета поставщиков. Получая немалый оклад и будучи крайне неприхотливым в быту человеком, бережливым и даже скуповатым, Макаров до самой своей смерти так и не выбрался из долгов. И нельзя без горечи читать его письмо, посланное жене с «Витязя», когда он, заканчивая кругосветное плавание, коснулся своих запутанных денежных дел: «...Бог даст, по возвращении жизнь наша сложится так, что мне не придется высуня язык бегать по городу искать 25 рублей». Увы, семейной жизни его так и не довелось устроиться иначе...
Для Макарова, как и для всякого истинного моряка, домом был его корабль. Да ведь иначе и нельзя. Иначе морская служба превратится в пытку. Дом, в котором живешь, должен быть не только прочным и добротным, но и давать – в необходимое время – приют и покой. И адмирал любил говорить в свойственной ему афористической манере: в море – значит дома.
Однако современная ему практика была существенно иной. На военном корабле в наибольшей, пожалуй, резкости проявлялись социальные контрасты классового общества. И дело совсем не в том, что офицеры располагались комфортабельнее, нежели матросы, – в принципе тому и следует быть, на военной службе нет места эгалитаризму. Суть в том, что матрос на корабле являлся существом униженным, причем униженным подчеркнуто, демонстративно. Ведь на корабле вся жизнь на виду. И весь экипаж (и матросы, и офицеры) долгие месяцы живет бок о бок. Тут уж ничего не спрячешь и не замаскируешь. Впрочем, баре-офицеры почитали излишним прятать свои крепостнические привычки. И от кого – от низших чинов? Да разве это люди?..
Осенью 1900 года Макарову довелось подробно осмотреть самоновейший крейсер «Громобой» (тот самый, который в прошлую зиму «Ермак» стянул с мели). Свои невеселые впечатления от этого он изложил Авелану: «При осмотре мной крейсера „Громобой“ я был поражен отсутствием всяких удобств для жизни матросов на наших новых судах. Офицеры помещены роскошно, низшие же чины живут в различных коридорах, казематах и других помещениях, случайно оставшихся не занятыми под машины и пушки. В этих местах для удобства низшего чина не сделано ничего...» И так далее – рапорт Макарова пространен, но речь идет, в сущности, все о том же.
