В Грине было много детского. Например, он писал юмористические стихи и, читая их, сам смеялся, как ребенок. Обожал оружие, часто рассказывал о разных стычках и сражениях, показывал мне изобретенное им «усовершенствованное» орудие для драки, которое надевалось на голову. Александр Степанович называл его «ударный налобник».

* Это запись моей беседы с Г. А. Шенгели в апреле 1956 года, О. Воронова.

PAGE 319

Впечатления человека начитанного, с широкими знаниями он не производил, но обладал незаурядной угад-ливостью. Эту интуитивную угадливость он ценил очень высоко.

… Я очень люблю Грина-писателя, считаю его первоклассным мастером своего жанра, великим писателем, свежим и необычным, заставляющим очень любить жизнь. И все-таки, что скрывать? Наряду с прекрасными произведениями у него много того, что мы сейчас назвали бы халтурой. Думаю, что возникновение их можно объяснить нуждой. Существовал, например, в Петербурге маленький журнальчик Богельмана и Зайцева. Там платили по пять рублей за рассказ, не читая его. В этот журнал и писал время от времени Грин. Иногда - прямо на извозчике. Мне кажется, что именно так был закончен «Новый цирк»: интересное, развернутое начало и несколько строк скорописи - конец. Впрочем, может быть, это только впечатление…

Вообще- то Грин был очень требователен и к композиции, и к языку, и к технической верности деталей. Помню, он резко возражал против «Баллады об арбузе» Багрицкого, особенно против слов «ножиком вырежу сердце» и «забраны риф и полотна». Утверждал, что так говорить нельзя.

О «Трех толстяках» Олеши говорил, что там много бутафорской декоративности. «Слишком жирно, - повторял он, - слишком смачно написано».

А однажды он рассказал мне, как где-то под Петербургом вместе с Л. Андрусоном за двадцать девять копеек нанял извозчика. Расплатился с ним, а потом вынул рубль, показал и… зашвырнул его в кусты. Извозчик был очень обижен.

- Я хотел послушать, как ругается извозчик, доведенный до высшей степени раздражения, - сказал Грин.

Его творческие ассоциации, безудержность его фантазии всегда поражали меня: Гель-Гью, выросший из Гурзуфа, в котором Александру Степановичу особенно нравилась «клочковатость» города; дворец Ганувера, списанный с Сиротского дома в Москве (теперь Дворец труда), еще раз фигурирующий в советской литературе в «12 стульях» Ильфа и Петрова (там это редакция, в которой Остап Бендер шантажирует вдову Грица-

цуеву).

PAGE 320

Грин отчетливо сознавал, что стоит особняком в ряду писателей, и гордился этим. Читательский успех у него был широкий. Но критика относилась к нему свысока и упрекала в плохом языке, напоминающем перевод с английского.

А мне всегда казалось (именно в этом сказывается тонкость стилистического чутья писателя!), что он невольно желал придать рассказу вид перевода - ведь мы привыкли к приключенческой литературе только в таком виде. Когда я сказал об этом Александру Степановичу, он ответил: «Это мне никогда не приходило в голову, но я рад, что вы так думаете».

Что я особенно ценю в произведениях Грина? Переплетение романтической и реалистической стихии. Мечту - не отвлеченную, абстрактную, а, если можно так выразиться, мечту, поставленную тут же. Этим-то она и наиболее убедительна. Думаю, что этим и объясняется успех Грина у публики развитой, интеллигентной.

Н. Н. ГРИН

ИЗ ЗАПИСОК ОБ А. С. ГРИНЕ

ЗНАКОМСТВО

В 1918 году, в начале зимы, я, работала в газете «Петроградское эхо» у Василевского и там впервые увидела Александра Степановича Грина и познакомилась с ним. Он мне сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в узком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным, тоже узким лицом и узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Впоследствии это впечатление рассеялось, а про нос свой Александр Степанович, смеясь, говорил: на лице, похожем на сильно мятую рублевую бумажку, расположился нос, в начале формы римской - наследие родителя, но в конце своем - совершенно расшлепанная туфля - наследие родительницы.

Был Грин росту ровно два аршина восемь вершков, и вес никогда не превышал четырех пудов, даже в самое здоровое время. Был широк в плечах, но сильно сутулился. Волосы темно-каштановые с самой легкой проседью за ушами, глаза темно-карие, бархатистого оттенка, брови лохматые, рыжеватые, усы такие же. Нижняя челюсть выдавалась вперед, длинный неправильный рот, плохие зубы, черные от табака. Голова хорошей, чрезвычайно пропорциональной формы. Очень бледен и в общем некрасив. Все лицо изборождено крупными и мелкими морщинами.

Глаза его имели чистое, серьезное и твердое выражение, а когда задумывался, становились, как мягкий ко

PAGE 322

ричневый бархат. И никогда ничего хитрого или двусмысленного во взгляде.

Руки у Александра Степановича были большие, широкие; кости - как бы в мешочках из кожи. Рукопожатие хорошее, доверчивое. Рукопожатию он придавал значение, говоря, что даже наигранно искренняя рука всегда себя выдаст в рукопожатии.

Грин редко смеялся. Но дома, без посторонних, улыбка довольно часто появлялась на его лице, смягчая суровые линии рта. Чаще это было от моих проказ. Я была тогда озорна и смешлива. Он это любил.

«ПОГЛОТИТЕЛИ» АННИ ВИВАНТИ

Осенью 1919 года Александр Степанович, как не достигший сорокалетнего возраста, был призван в армию. Военная служба никогда не привлекала его ни в молодости, когда он добровольно пошел в солдаты, вынужденный к тому мрачно сложившимися обстоятельствами, ни теперь. Часть, в которую его назначили, вскоре была переброшена в Псковскую область, к городу Острову; километрах в тридцати от него находился фронт. Воевали с белополяками. Александр Степанович был причислен к роте связи и целые дни ходил по глубокому снегу, перенося телефонные провода.

Однажды, изголодавшийся, грязный, завшивевший, обросший бородой, в замызганной шинели, с маленьким мешком за спиной, тусклым зимним утром сидел он в небольшой красноармейской чайной, битком набитой разговаривающими, поющими, ругающимися и смеющимися людьми.

Немного имущества лежало в его солдатском мешке: пара портянок, смена белья и завернутый в тряпку пакет с рукописью «Алых парусов», тогда еще «Красных». За все месяцы своей военной службы Александр Степанович ни разу не заглянул в нее, - не было возможности сосредоточиться, хотя бы несколько мгновений побыть одному. «Но близость ее чем-то согрела мою душу, - говорил Александр Степанович, - словно паутинкой неразорвавшейся связи со светлым миром мечты».

Он сидел в углу за маленьким столиком и читал взятую в местной библиотеке книгу «Погл1отители» - итальянской писательницы Анни Виванти 1, имя которой он

PAGE 323

впервые увидел. Талантливо написанная книга о судьбе женщины, поглощенной любовью к мужу, заботами о нем и в конце концов восставшей против этого, так увлекла Александра Степановича, что он, читая, ничего не видел и не слышал. Кончил, закрыл книгу и оглянулся вокруг: шум, гам, суета, клубы пара и махорочного дыма, грязь, плохо одетые люди, в большинстве с изможденными, усталыми лицами.

Положил книгу Анни Виванти в мешок и, выйдя из чайной, поплелся в сторону железной дороги. Именно поплелся, так как от слабости подгибались ноги. На станции поездов не было, лишь на третьем пути стоял санитарный поезд без паровоза. На одной из вагонных площадок Александр Степанович увидел врача.