PAGE 289

рассказы написаны кем-то другим. Этот смешной и вздорный слух, надо полагать, основывался не только на замкнутости Грина, но и на необычности его творчества. И в самом деле, его рассказы были так непохожи на произведения большинства русских писателей, что вызывали предположения об иностранном происхождении.

В связи с этим хочется вспомнить о моих разговорах с Грином о стране, где жили его герои. Меня эта страна всегда интересовала, и, понятно, я не раз старался выведать подробности о ней. Грин с готовностью отвечал на мои расспросы. Он уверял меня, что представляет себе с большой точностью и совершенно реально места, где происходит действие его рассказов. Он говорил, что это не просто выдуманная местность, которую можно как угодно описывать, а постоянно существующая в его воображении в определенном, неизменном виде. В доказательство он приводил мне разные примеры, которые я, конечно, позабыл. Но один из подобных разговоров мне хорошо запомнился, наверно потому, что произвел большое впечатление своей необыкновенной убедительностью.

Однажды, когда я высказал какие-то сомнения по поводу способности Грина представлять себе свою воображаемую страну в одном и том же виде, он вдруг резко повернулся ко мне (мы шли вдвоем по улице) и каким-то очень серьезным тоном сказал:

- Хочешь, я тебе сейчас расскажу, как пройти из Зурбагана в…

Он назвал какое-то место, знакомое по его произведениям, но я уж не помню, какое именно. Разумеется, я сразу же выразил желание услышать во всех подробностях о такой прогулке. И Грин стал спокойно, не спеша объяснять мне, как объясняют хорошо знакомую дорогу другому, собирающемуся по ней пойти. Он упоминал о поворотах, подъемах, распутьях: указывал на ориентирующие приметы вроде группы деревьев, бросающихся в глаза строений и т. п. Дойдя до какого-то пункта, он сказал, что дальше надо идти до конца прямой дорогой… и замолчал.

Я слушал в крайнем удивлении, чрезвычайно заинтересованный. Я не знал, надо ли этот рассказ понимать как быструю импровизацию, или мне довелось услышать описание закрепившихся на самом деле в памяти воображаемых картин? После краткой паузы Грин, словно догадываясь о моих сомнениях, сказал:

PAGE 290

- Можешь когда угодно спросить меня еще раз, и я снова расскажу тебе то же самое!…

Я пригрозил воспользоваться его разрешением, на что он ответил так, как отвечают ребенку, удивленному уменьем взрослых делать что-то общеизвестное и всем понятное. А я оставался в сомнении, следует ли попытаться проверить услышанное, или это может оказаться бестактным? При последующих встречах я не смог решиться задать Александру Степановичу интересовавший меня вопрос. Но через некоторое время, в какой-то подходящий момент, я напомнил о его обещании еще раз описать дорогу из Зурбагана.

Грин отнесся к моему вопросу так, словно я спрашивал о самом обыденном. Не спеша и не задумываясь, он стал говорить, как и в прошлый раз. Конечно, я не мог с одного раза с достаточной точностью запомнить все детали этого пути и их последовательность. Но по мере того как он говорил, я вспоминал, что уже слышал в прошлый раз, об одном - совершенно ясно, о другом - что-то похожее. Во всяком случае, Грин, безусловно, говорил не теми же словами, как заученное. Дойдя до какого-то места, он спросил:

- Ну как - хватит или продолжать?

Я ответил, что должен полностью признать его правоту, на что он заявил о готовности повторить свой рассказ еще раз, если у меня явится желание послушать. После этого я уже не возвращался к вопросу о зурба-ганской дороге…

Может быть, когда-нибудь появится исследователь, который составит географическую карту страны Грина, но я должен был поверить, что у него самого эта страна во всей реальности стояла в воображении перед глазами! Он мог ее видеть и рассказывать о ее пейзажах, городах с их улицами и домами.

Очень кропотливое изучение описания мест действия рассказов Грина могло бы привести к выяснению любопытных данных о совпадениях или чертах сходства в пейзажах или в расположении города. Если бы удалось установить, что в двух разных рассказах показывается одно и то же место, то реальность страны Грина для него самого была бы неопровержимо доказана!

Очевидно, у Грина было необычайно развитое и свойственное именно ему, в отличие от других, воображение. Вымышленное с живостью запечатлевалось в памяти и

PAGE 291

складывалось в целый внутренний мир, непостижимый для остальных людей. Помню, мы однажды проходили с ним по Стремянной улице, ничем не примечательной, с темными старыми домами. Вдруг Грин сказал задумчиво:

- Знаешь, я как-то шел здесь и внезапно, вот с этого места, совершенно отчетливо увидал пагоды, окруженные пальмами…

Я недавно вспомнил эти слова, перечитывая «Бегущую по волнам»: «Воскрешая впечатление, я создал фигуры из воздуха… сквозь них блестели вчерашняя вода и звезды огней рейда. Сосредоточенное усилие помогло мне увидеть девушку почти ясно». Не говорится ли здесь о работе воображения самого Грина?

После возобновления моего знакомства с Грином, еще до появления номеров «Красной нивы» с «Блистающим миром», Александр Степанович как-то в разговоре о фантастичном между прочим упомянул об одном эпизоде из этого романа:

- В «Блистающем мире» у меня человек вдруг полетел. Сам, без всякого аппарата. Вот так, очень просто: шел, шел, подпрыгнул раз, другой и с разбега, легко и свободно, поднялся на воздух…

Грин имел в виду следующие строки романа: «Он отошел к барьеру, притопнул и, не спеша, побежал с прижатыми к груди локтями; так он обогнул всю арену, не совершив ничего особенного… Шаги бегущего исказились, уже двигался он гигантскими прыжками, без видимых для того усилий; его ноги, легко трогая землю, казалось, не поспевают за неудержимым стремлением тела; уже несколько раз он в течение прыжка просто перебирал ими в воздухе, как бы отталкивая пустоту. Так мчался он, совершив круг, затем, пробежав обыкновенным манером некоторое расстояние, резко поднялся вверх на высоту роста и замер, остановился в воздухе, как на незримом столбе…»

По интонации можно было догадаться, что Александр Степанович доволен своим вымыслом… Только это не было самодовольство писателя, который ловко придумал эффект в сюжете. Нет, он, очевидно, радовался за своего героя, просто и без всякого усилия достигшего осуществления чудесной мечты, как само собой разумеющегося и совершенно естественного для него, героя, явления. Не важно - возможно ли это и как

PAGE 292

именно. Фантазия Грина не нуждается в кропотливом техническом обосновании и оправдании. Благодаря этому в том же «Блистающем мире» тот же герой летает, пользуясь силой звона четырех тысяч серебряных колокольчиков… Важно, что это прекрасно и радостно, что к этому стремишься всей душой!

Герой романа так говорит о своей поразительной способности: «Об этом я знаю не больше вашего; вероятно, не больше того, что знают некоторые сочинители о своих сюжетах и темах: они являются. Так это является у меня». Наверно, к числу таких «сочинителей» принадлежал и сам Грин.

Мне думается, что Грин жил в своих рассказах и переживал то необычное, к которому его влекло, между тем как в действительности оно оставалось несбывшимся. Он жил своей богатой фантазией, жил многими жизнями своих героев, волновался их чувствами и получал удовлетворение, какое не мог или не умел найти в обыденности. Я догадываюсь, что Грин часто сам был персонажем своих рассказов и растворялся в них своими влечениями, мечтами, идеалами. Он присутствует в своих рассказах таким, каким ему хотелось стать, но - не удалось!

Может быть, поэтому он так часто обращается к Несбывшемуся, уделяет ему столько внимания, делает его решающим стимулом в жизни своих героев?