А теперь она пришла. Да, действительно, мы опоздали: революцию и гражданскую войну делали без нас. Но на долю нашего поколения выпали не менее трудные и большие дела.
Наступило утро первого дня войны. Оно вставало свежее и прекрасное, такое же, как и вчера, как всегда в эту пору, но день сегодня начинался иначе.
Суровые и тревожные тени лежали на кораблях и причалах, на крышах домов и листьях деревьев. Большой рыжий репродуктор высоко висел на столбе над белой площадью, [19] где мы слушали военные сводки. Они были тревожными и короткими, как телеграммы о постигшем человека горе.
С началом войны изменились и люди, даже внешне: не было больше форсистых белых кителей, лихих нахимовских Фуражек. Матросы носили теперь синие береты, а мы - фуражки без чехла, пистолет на поясе. Люди стали более подтянутыми и строгими; лица их сосредоточенны и суровы.
…Лишь через несколько дней после начала войны я смог, наконец, отправиться к себе домой, на улицу Пирогова. Как и что там? Ведь я ушел еще в мирные, довоенные дни… Медленно иду по таким знакомым и тысячу раз исхоженным нешироким улицам Севастополя. Город тот и как будто не тот! На «пятачке» Приморского бульвара не слышно веселого смеха гуляющих, матросской шутки. Торопливая походка прохожих, напряженные лица и военные патрули на перекрестке.
В военном городке тихо и безлюдно. Многих матерей с детьми по решению горисполкома вывезли из города в близлежащие села. Я смотрю на окна, заклеенные белыми полосками бумаги, на крыши, где устроены наблюдательные вышки. На площадке, где раньше в куче песка играли дети, инструктор МПВО проводит показательное занятие по тушению зажигательных бомб. Я вижу внимательные лица женщин, а инструктор, как кузнец, хватает железными клещами шипящую зажигалку и сует ее в кучу песка.
Милые, хмурые лица… Вот какому делу теперь приходится вам обучаться! Я тихонько отзываю жену, и мы медленно поднимаемся к себе на второй этаж. Все по-прежнему в нашей уютной квартире, газеты стопкой скопились за несколько дней. Я с грустью смотрю на книжную полку, на неразрезанный толстый журнал, книги… Долго им еще придется ждать своего хозяина.
Жена глядит с надеждой на меня. Я знаю, она хочет сказать, что ей нужно остаться, что она никогда не покинет Севастополя, будет здесь, несмотря ни на что, как и все. Но ей надо уехать - она вскоре должна стать матерью.
На другой день я провожаю жену. На привокзальной площади тихо расположились лагерем отъезжающие, их много. Переполненные поезда, кажется, вне всяких расписаний отходят от небольшого севастопольского вокзала. Это уже не тот сияющий чистотой вокзал, каким я знал его раньше, но, несмотря на множество людей, нет сутолоки. Все озабочены и немногословны. Я вижу, как уступают в [20] переполненном вагоне место жене, ставлю ее чемодан, и мы прощаемся. Мы прощаемся надолго. Я стою на платформе вокзала и смотрю, не отрываясь, на окно вагона, на любимое, родное лицо, а поезд, постепенно набирая ход, скрывается за поворотом.
Глава четвертая
Больше всего не любили на кораблях нашего соединения ясные сумерки и лунные ночи, те светлые и спокойные сумерки и ночи, о которых любят писать поэты.
И было за что не любить. В такую пору фашисты повадились сбрасывать с «юнкерсов» магнитные мины, подвешенные к светло-зеленым парашютам. Прожектору и зенитчикам обнаружить парашюты было трудно. А мина с большой высоты на стропах парашюта тихо, как видение, скользила к воде. Всплеск - и мина ложилась на грунт, часовой механизм начинал отсчитывать заданное время.
Наткнувшись в первые дни войны на огонь зениток, враг стал хитрить. Теперь он посылал вперед самолеты-бомбардировщики. Они приближались к Севастополю на большой высоте и принимали на себя ярость зениток и истребителей, а в это время скрытно, воровски, чтобы не обнаружить себя, в серебряном лунном свете или в смутных сумерках подкрадывались самолеты-миноносцы «Ю-88» и на планирующем полете высыпали на рейд и фарватер свой смертоносный груз.
Много хлопот доставляли нашему штабу и кораблям эти ночные налеты авиации. Ночью точно определить места сброшенных мин было очень трудно. С этой работой одним минерам было уже не справиться. В борьбу с магнитными минами включились сигнальщики и специальные наблюдатели.
Теперь уже каждую ночь, едва в луче прожектора мелькнет зеленый парашют, его спешат запеленговать с кораблей и береговых постов, с катеров и шлюпок, расставленных на рейде, на створах и в севастопольских бухтах. Но не всегда вовремя удается обнаружить вражеский самолет, и тогда только белый всплеск на воде покажет, куда успела упасть донная мина.
Начальнику штаба Морозову, флагманскому штурману Дзевялтовскому и мне приходилось ночами сидеть у телефонов, принимая от наблюдателей донесения, наносить на [21] карту места сброшенных мин. Мы завели на них учет, каждая числилась под своим номером, с указанием, когда сброшена. Все это хранилось в ставшей потом знаменитой «голубой папке».
Минный офицер - основной труженик нашего соединения, где мины и тралы, глубинные бомбы и подрывные патроны являются главным оружием. А у штурманов что же, кажется, не очень воинственная специальность: нет у них ни гремучих мин, как у минера, ни оглушительных пушек, как у флагманского артиллериста Федоренко, который так и ходит с ватой в ушах целый день и уже привык переспрашивать каждое слово по два раза. Артиллеристу и минеру после похода дел невпроворот: материальная часть нечищеной стоять не любит. Другое дело у штурмана: пришел корабль в базу - сворачивай карту в трубку и с мостика долой - мили подсчитывать. Но так только кажется. А на самом деле штурман на корабле должен быть мастером на все руки, должен досконально знать все специальности. Без штурманских расчетов ни минер, ни артиллерист в атаку не выйдут.
«Штурман, курс», «Штурман, пеленг!», «Штурман, скорость!», и только тогда ложится корабль на боевой курс. Поэтому и командиры кораблей у нас в соединении из штурманов выходили.
Но на тральщиках работы штурману еще больше. Контр-адмирал Фадеев как-то сказал: «Штурман первым минером должен быть!» Пришлось Ивану Ивановичу Дзевялтовскому овладеть и минно-тральным делом. Здесь, на кораблях-тральщиках, ни минное поле выставить, ни фарватер протралить без штурмана нельзя.
Целую ночь работает над картой флагманский штурман Иван Иванович, а утром, только разольется над Инкерманом заря, заводит у пирса моторы рейдовый адмиральский катер.
Погрузив на открытую корму, где раньше стоял лихой крючковой, тральные вешки, катер готовится в опасный рейс. С рассветом на пирсе появляется флагманский штурман Дзевялтовский, вместе с ним молодой черноволосый штурман дивизиона Чугуенко. В руках Иван Иванович бережно держит небольшой деревянный ящичек. В нем заключен старинный мореходный инструмент - секстан. Работе с ним Дзевялтовский учился еще на учебном корабле «Комсомолец».
Каждый раз, отправляясь в море для постановки вешек, штурманы первыми проходили над сброшенными минами. [22]
Иногда, возвратившись с моря, Иван Иванович шутил: «А сегодня я слышал, как грузило вехи ударилось о мину!»
Но Иван Иванович полюбил эту работу. Он всегда мечтал об опасностях морской службы, о смелом подвиге на войне. Еще во время учебы в военно-морском училище он с благоговением читал высеченные золотыми буквами на мраморной доске имена героев-курсантов, потушивших горящие морские мины на Кронштадтском форту «Павел». Он знал о подвиге комендора эсминца «Гавриил» Богова, потопившего в 1919 году метким выстрелом подводную лодку интервентов.
Он и на торпедные катера пошел служить потому, что видел в стремительных атаках безудержно мчавшихся катеров огромное мужество и риск.
Штабные работники не раз просили Ивана Ивановича привезти с моря парашют от магнитной мины, да все не удавалось. А парашют устроен так: едва мина коснется воды, замок открывается, парашют, отделившись, уходит на дно, и мина тонет.
