Юра звал меня сначала, потом догнал и шел рядом. Я не отвечал ему, и скоро он отстал.

Я очень люблю, когда папа рассказывает, как он был студентом. Все смеются, и он от этого рассказывает ещё веселей. Когда у нас бывают папины друзья, они вспоминают хором, а мы с мамой хохочем как ненормальные.

А теперь я, как предатель, привел их домой и они тоже слушали и смеялись и думали, как нас обмануть… Наверное, я больше никогда не смогу слушать папу и смеяться со всеми.

Я и не заметил, как оказался в этом сквере. Жесткие листья катались в короткой траве. Из-под маленьких кустов выпрыгивал полосатый кот. Он хватал листья лапами, нюхал и отпускал на волю. Иногда на кота налетало сразу много листьев, он фыркал и лупил себя толстым хвостом.

Было уже темно, когда я приехал домой. Папа стоял около парадной в домашних брюках, в куртке, накинутой на плечи. Он взял меня за подбородок, подержал так.

— Ну, Витька…

Я делал уроки, а под стеклом на столе мама переправлялась через реку на олене. На том берегу ее ждали люди, а она смотрела назад серьезно и внимательно. Она смотрела, как будто от нас с папой увозил ее олень через реку.

Я про будильник напрочь забыл. Проснулся, а на часах уже ой-ой. Из дому как встрепанный выскочил и бегу. Так ведь на остановке Ваньчик меня ждал. Мы вдвоем до самой школы как полоумные неслись. Я уже в классе говорю:

— Как там у вас, цвет от музыки не отвалился?

До самого звонка проговорили, ничего не слышали. Базылева на уроке спрашивает:

— Ты, Витька, чего такой разговорчивый?

— Погода, — говорю, — хорошая.

Посмотрел, а по стеклам в три ручья льется.

Ваньчик после уроков говорит:

— Витьк, Витьк, сгоняй за пирожками, а то Борис Николаевич уже ждет, а есть ужас как хочется.

Бегу в угловую булочную, а сам думаю: «Вот номера, Ваньчик меня за пирожками посылает, а я как бобик бегаю. И ведь что удивительно: не обижаюсь».

Я с пирожками прибежал, а их там человек пять.

В лаборантской не помещаются, кто-то уже в кабинете тиски привернул, напильником скрипит. Борис Николаевич меня с кульком увидел.

— Ага, — говорит, — отыскался след Тарасов. Ну, харчитесь, умельцы.

Всех и рассмотрел, пока пирожки уминали.

Двое ребят из девятых оказались, я их не знал раньше, а из параллельного седьмого — Капустин Пашка. И когда они успели?

Я в лаборантскую пошел, хотел посмотреть, как Борис Николаевич точить будет. А у станка-то Ваньчик! Губу отставил, ручки крутит. Я прямо испугался.

— Оставь, — говорю, — резец сломаешь.

Борис Николаевич говорит:

— Не сломает, он уже сломал что положено.

Вот так. Пока я всяких там владельцев посещал, Ваньчик тут, можно сказать, в люди вышел.

Я у физика спрашиваю:

— Опять конденсаторы по коробкам раскладывать?

А он два маленьких динамика достает.

— У нас, — говорит, — гражданин Иваницкий в диск-жокеи метит. Будешь ему стереотелефоны делать. Годится?

Работка, между прочим, ничего себе, не то что халтура гудилинская. Пока лишнюю бумагу из динамиков вырезал, вся спина мокрая стала. Вазелином, что осталось, смазываю, ну чтобы диффузор эластичный был, а сзади дышат. Я обернулся — Ваньчик стоит и всеми своими веснушками улыбается. И так мне легко стало, будто мама вернулась.

— Ну чего тут у вас? — говорю. — Токарь.

— Пекарь, — Ваньчик говорит. — Смотри, какой еж получился.

А точно — еж. Это Пашка Капустин с девятиклассниками уже почти весь глобус лампочками утыкали. То есть лампочки-то Пашка приделывал, а ребята что-то паяли рядом. Ваньчик туда посмотрел.

— Во, видал? Уже почти фильтры спаяли. Пашка лампочки покрасит, и готово дело — цветомузыка.

Я ещё хотел посмотреть, что ребята делают, только Борис Николаевич вдруг объявил перерыв и стал на окнах шторы опускать.

— Внимание, — говорит, — гвоздь программы. Иваницкий, полезай на стол, Кухтин, гаси свет.

Такое тут началось! Они с Ваньчиком заранее, наверное, договорились. Ваньчик в темноте скачет, руками машет, а за ним лампа вспыхивает ярко-ярко. Ну прямо как ускоренная съемка или немое кино. Здорово! Потом Борис Николаевич свет зажег.

— Ну как, ребята, стоит такую штуку в зале поставить?

Ваньчик со стола слез.

— Что надо стробоскоп, Борис Николаевич.

— Ну и ладно.

Физик на столе какие-то провода разъединил, ко мне обернулся:

— Ты, Кухтин, тот ящик из-под стола выдвини, будь добр.

Дернул я его двумя руками — тяжеленный он оказался — а оттуда всякое железо посыпалось. И штуки-то, главное, совсем непонятные, не придумаешь зачем.

Я одну поднял — ну вроде треугольника из железного прутка, только углы скрученные. Подергал туда-сюда.

— Борис Николаевич, это у вас что?

А он железки на стол выложил.

— Эй, мальчишки, кто тут грамотный?

Мы перед столом толкаемся, а никто сказать не может. Потом Рогов из девятого взял этот треугольник, муфточку на нем повинтил, хоп — одна сторона открылась.

— Карабин, Борис Николаевич?

— Молодец, точно. Альпинистский карабин, а это крючья. Скальные, ледовые…

— Так вы альпинист?

Борис Николаевич крючья свои в ящик сгреб.

— Да пожалуй, что нет, я путешествия больше любил.

Тут Ваньчик не выдержал.

— Вы с геологами, да?

— Зачем с геологами — с друзьями. Я, понимаете, парни, очень не любил с друзьями прощаться: то одно сказать забудешь, то другое. А тут идешь неделю по тайге, неделю по горам, потом ещё что-нибудь, и каждый человек рядом, и никто никуда не спешит. Когда поход кончается, ты каждого по отдельности ну просто спиной чувствуешь, и они тебя тоже. Я уж позже понял, что для этого в тайгу ходить не обязательно, а тогда прямо тосковал в городе.

Борис Николаевич стоял, крутил свой карабин на пальце и улыбался, как будто слушал приятное, и мы улыбались. За компанию. Потом кто-то говорит:

— А теперь?

— Теперь иногда встречаемся и вспоминаем, как все было. Это тоже здорово, когда есть что вспоминать.

Тут он совсем разулыбался, а я спрашиваю:

— А путешествия ваши?

— Так я же и говорю: не в тайге дело. Я вот с вами после уроков сижу, и никакой тайги мне не нужно.

Ваньчик совсем к Борису Николаевичу протиснулся.

— А спиной вы нас тоже… Ну как в походе?

— Непременно. Вот Капустин сейчас синхронизацию у осциллографа раскручивает. Точно, Капустин?

Пашка от осциллографа так и скакнул.

— Да ну вас, — говорит.

Мы смеемся, а Ваньчик опять:

— А почему я вас спиной не чувствую?

— Спина, Иваницкий, от тяжести умнеет. Вот рюкзак потаскай лет пятнадцать — и будет она у тебя все видеть и все слышать.

Просто удивительно, сколько в этой комнатухе просидеть можно. Борис Николаевич говорит:

— Вы, мальчишки, что, хотите, чтобы ваши родители на меня министру пожаловались? А ну марш!

Мы уходим, а он ещё сидит там, возится.

Видно, Гудилин меня уже давно ждал. Сидит перед нашей парадной на лавочке, курит.

— Ты чего, Кухтин, домой только ночевать ходишь? Остекленел я тебя ждать. Взял твой кадр «телефоны»?

Я тут только и вспомнил, что деньги с собой ношу. Гудок деньги взял, а не уходит. Топчется около меня чего-то.

— Слышь, Кухтин, а у твоего знакомого записи есть? Ну, на продажу.

— Ого, — говорю, — у него этих записей пруд пруди. У него записей знаешь сколько…

Все я забыл. Услышал про записи и забыл. Уже у меня условный рефлекс, что ли?

— Так чего ты? — Гудок со скамейки вскочил. — Я же не просто так, я бы взял.

Ушел я. Наговорил чего-то и ушел. Наторговался, хватит.

Утром выхожу на остановку — здравствуйте пожалуйста! Базылева собственной персоной.