ЖЕНЯ. А что же? Оставить Блюму там до утра одну? Она умрет со страху!
НЯНЬКА. Ну, ну, придержи, мельница, крылья. Зачем ей помирать, Блюме твоей? Сделаем! Первый раз, что ли?
ЖЕНЯ (ласкаясь к нему). Нянька… Нянечка! Надо еще одно дело сделать…
НЯНЬКА. У тебя делов… Ох, и верно ж тебя папашечка Дмитрий Петрович называл: ерой ты у нас, Ероша! Хлопот мне с тобой — повыше усов.
ЖЕНЯ. У Блюмы, понимаешь, отец есть и брат тоже. Они не знают, что ее наказали. Они, может, думают, что ее извозчик задавил на улице.
НЯНЬКА. Стой, стой, стой! Приходил он сюда, отец ейный.
ЖЕНЯ. Что ты говоришь?!
НЯНЬКА. Чудной такой, понимаешь! Прибежал, про дочку спрашивает, руку мне поцеловал. Вот смех!
ЖЕНЯ. А ты ему про Блюму не сказал?
НЯНЬКА. Дык, чудак ты, чего ж я ему скажу? Не знаю я никакой Блюмы. Новая она, что ли, Ерошенька?
ЖЕНЯ. В этом году поступила. Ну, и что же Блюмин отец?
НЯНЬКА. А ничего. Постоял, постоял и пошел себе.
ЖЕНЯ. Ну, вот видишь, он беспокоится, он ее ищет! Надо сию минуту к нему побежать!
НЯНЬКА. Ишь, проворная! А кто побежит-то?
ЖЕНЯ. Ты, Нянечка, побежишь. Побежишь ведь?
НЯНЬКА. А вот и не побегу.
ЖЕНЯ. Почему?
НЯНЬКА. Приказ у меня: цельну ночь во всей амуниции сидеть и, оборони бог, никуды не отлучаться. Дверь на улицу видишь? На запоре. И никого не впускаю. Сам царь постучись — и царя на речку пошлю, раков ловить.
ЖЕНЯ. Это еще почему?
НЯНЬКА (понизив голос). Тут, Ерошенька, такие дела… У нас в воротах полно городовых набито. А во дворе казаки стоят!
ЖЕНЯ. Зачем?
НЯНЬКА (еще таинственнее). Народ, Ерошенька, бунтуется! По всем городам бунтуется… И по всем улицам тоже.
ЖЕНЯ (растерянно). А почему мы про это ничего не знаем?
НЯНЬКА. Ну где вам! Вы — барышни! У вас и окна закрашены, чтоб вам ничего не видать!
ЖЕНЯ. А почему они бунтуются?
НЯНЬКА. Ми-илая! Голодный-то и архиерей в драку полезет! Ну и эти тоже. Пойдут, говорили, по всем улицам: давай нам хлеба, давай работы, а не то все разнесем!
ЖЕНЯ. А им дадут?
НЯНЬКА. Да, дадут… Для того городовых с казаками по дворам и набили.
ЖЕНЯ. Что же городовые и казаки?
НЯНЬКА. Да, слышно, сегодня те голодные совсем было собралися бунтоваться, так городовые на них и налетели — с шашками. В капусту изрубили их… А казаки — нагайками, как крапиву, посекли… (Спохватывается.) А тебе уж и сюды носяку сунуть надо? Знай свою Блюму — и конец!
ЖЕНЯ. Так, значит, тебе к Блюминому отцу сбегать нельзя?
НЯНЬКА. Нельзя.
ЖЕНЯ. Ну я пойду, когда так…
НЯНЬКА. Тебя, мозявки, там нехватало! Куды ты? Ночь на дворе спущается, по улицам бунты… Стрелять будут!
ЖЕНЯ. Нет, а я все-таки пойду. (Двигается к входной двери.)
НЯНЬКА (удерживая ее). А я тебя не пущу!
ЖЕНЯ. Не смеешь не пускать!
НЯНЬКА. Врешь, смею! Мамаша твоя когда померла, ты вот какая осталась.
ЖЕНЯ. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?
НЯНЬКА. Ты-то, может, и не лежишь, да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуды я тебя не пущу! Папашечка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Нянька, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Нянька, на войне побратались. Дочку мою, Ерошеньку, береги».
ЖЕНЯ. Ну, завел! Сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я… Я наверх побегу, в дортуар, спать. Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю. Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь что надо?
НЯНЬКА. У меня сказано — завязано. Сделаю.
ЖЕНЯ. Я, Нянечка, посижу. А ты работай себе.
НЯНЬКА (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы и я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя! (Зевает.)
ЖЕНЯ. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.
НЯНЬКА. Сказку? Какую сказку? (Клюет носом.)
ЖЕНЯ. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал.
НЯНЬКА. Это можно. Ну, слушай. (Зевает.) Жил-был человек один… И пошел он. Идет он день, идет он два, идет он три… Слушаешь, Ерошенька?
ЖЕНЯ. Слушаю… слушаю…
НЯНЬКА. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь! «Ты, грит, куды?» — «А я, грит, никуды». — «А никуды, так и я с тобой». Пошли… Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка! «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды». — «А никуды, так и я с вами…»
Женя тихонько выскользнула из Нянькиной каморки, схватила с вешалки Блюмино пальтишко, прокралась к входной двери — и юрк на улицу.
(Бормочет.) Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись… (Раскрывает глаза.) Ерошенька! Ты где? (Осматривается.) Должно, спать побегла… (Зевает.) Пойти, что ль, тую Блюму вызволять! (Идет вверх по лестнице.)
Несколько секунд на сцене тишина — никого нет. Внезапно с улицы доносится глухой шум, топот бегущих ног и пронзительные полицейские свистки. Шум приближается. Слышны крики: «Лови-и! Дер-жи-и-и!» Дверь открывается, в нее врываются Женя и Ионя.
ИОНЯ. Двери… Заприте двери!
ЖЕНЯ (быстро поворачивает в замке ключ). Вот… Готово! Теперь не догонят!
В ту же минуту снаружи раздается сильный стук в дверь. Слышен грубый мужской голос: «Отоприте!» Женя и Ионя, переглянувшись, застыли, прижавшись вплотную к стене. На лестнице появляются Мопся и Ворона. Обе в длинных белых матинэ, накинутых поверх нижних юбок. Волосы их накручены на бумажные папильотки. У каждой из них в руке зажженная свеча. Женя, увидев их, быстро схватывает Ионю за руку и скрывается с ним в Нянькиной каморке, захлопнув дверь изнутри.
МОПСЯ (прислушивается к продолжающемуся стуку в дверь и крикам: «Отоприте!», в страхе крестится). Господи боже мой! Что там такое?
ВОРОНА (наклоняясь через перила лестницы). Грищук! Грищук! Вы спите? (Сбегает с лестницы, пробует дверь в каморку Няньки.) Заперто…
МОПСЯ. Он, верно, пошел в ночной обход.
ВОРОНА (подойдя к наружной двери на улицу). Кто там? Кто стучит?
ГОЛОС С УЛИЦЫ. Отоприте, полиция!
ВОРОНА. Здесь гимназия… Дети спят… Пожалуйста, перестаньте стучать.
ГОЛОС С УЛИЦЫ. А мальчишка тут к вам не прибегал?
МОПСЯ (подойдя к Вороне). Господь с вами! Какой мальчишка?
За сценой слышен неразборчивый гомон препирающихся голосов. Затем все стихает.
МОПСЯ (переглянувшись с Вороной). Какой ужас!
ВОРОНА. Ну, пойдемте, Софья Васильевна!
Обе уходят вверх по лестнице.
ЖЕНЯ (выглянула из каморки, смотрит им вслед). Уползли…
Теперь, когда опасность на время миновала, Женя и Ионя внимательно разглядывают друг друга. Ионя — высокий подросток лет шестнадцати с задумчивыми, как у Блюмы, темными глазами. Козырек его фуражки полуоторван и расколот пополам, как ножом разрезан. В руке небольшое ведерко и кисть.
Почему они за вами гнались? (Показывает на ведерко и кисть.) Вы объявления клеили, да?
ИОНЯ (покачав головой, тихо). Нет…
ЖЕНЯ. Как же «нет», когда я сама видела? Вы шли и на все стенки наклеивали.
ИОНЯ (так же). Это не объявления…
ЖЕНЯ. А зачем же вы это?
ИОНЯ. Завтра утром все должны это прочитать, весь город!
ЖЕНЯ. Ну, вы тут пока побудьте, вон за тот шкаф спрячьтесь. Я, когда вернусь, выпущу вас… А сейчас мне итти надо.
ИОНЯ (удивленно). Куда вы?
ЖЕНЯ. Надо мне… Вы не знаете, Немецкая улица — это близко?
ИОНЯ. Сейчас за углом. А зачем вам ночью на Немецкую улицу?
ЖЕНЯ. Мне в дом Левина.
ИОНЯ (все более заинтересованно). А к кому вам там нужно?
ЖЕНЯ. В переплетную мастерскую. К Шапиро…
