Et il est lors ales plus pres,
Si prist un paste et un pain,
Et un larde a l'autre main,
Dont l'escuele ert toute plainne.
(v. 4146—4149)
Если в «Гибельном погосте», как и в романах Рауля де Уденка, сколь бы типичны они ни были для своего времени, перед нами довольно поверхностное следование «урокам» Кретьена де Труа, то на рубеже XII и XIII столетий и в первой половине XIII в. нельзя не заметить постепенного отхода от заветов «учителя». Дело не в том, что приключения героев теперь не так четко детерминируются их характерами, как это было в романах Кретьена. В новых произведениях романного жанра появляется назойливая назидательность, уживающаяся рядом с самыми головокружительными авантюрами. Исследовавший романы этой поры Ж.-Ш. Пайен писал: «Я констатирую, что рядом с эпизодами, заслуживающими подражания (в той мере, в какой они подают пример куртуазного совершенства), в стихотворных романах после Кретьена встречается также немало эпизодов, рисующих совсем иную картину нравов и переживаний» 12. И далее: «Параллельно куртуазным мифам, или, точнее говоря, вклинившийся в самые куртуазные эпизоды, начинает чувствоваться глубокий пессимизм, ставящий под сомнение веру в любовь и заставляющий увидеть в облике дамы — потаскуху, а в облике героя — мужлана. Вот где проявляется демифологизация. Сознательная и добровольная? Это уже другой вопрос» 13. Между прочим, вопрос этот было бы уместно хотя бы поставить...
Наиболее яркими примерами рыцарских романов, в которых особенно явной демифологизации подверглись куртуазные идеалы, Ж.-Ш. Пайеи считает анонимные «Идер» и «Дурмарт Валлийский» и «Фергюс» Гильома Леклерка. Герой «Идера» встречается по меньшей мере в двадцати французских рыцарских романах; между прочим, в «Эреке и Эниде» Кретьена этот рыцарь наносит оскорбление королеве Геньевре, за что его наказывает юный Эрек. Теперь, в «своем» романе, Идер сам ищет приключений, сражается с другими рыцарями Круглого Стола, а также бьется с карликом, с двумя кровожадными великанами, с дикими зверями и т. д. Одна из важных сюжетных линий романа — поиски героем своего отца графа Нута, с которым он предварительно сражается, и лишь затем следует трогательная сцена узнавания.
Многое в романе решено трафаретно — поединки, изображение любовного переживания как болезни (например, ст. 2696—2701) и т. п. Но нельзя не отметить и новых мотивов. Так, в начале романа молодой Идер, желающий приобщиться к рыцарскому братству, попадает ко двору короля Ивенанта. Этот персонаж описан в традициях не куртуазной литературы, а городской. Это типичный комичный муж-рогоносец из фаблио. Он предлагает герою поухаживать за его женой, твердо веря в ее неколебимую добродетель. Однако и дама оказывается близка к персонажам полупристойных городских стихотворных новелл. Воспользовавшись сном юноши, она ложится в его постель и заключает героя в свои объятия. Идер пытается оттолкнуть назойливую красотку, но тщетно: ее объятия сжимаются еще сильнее. Тогда молодой человек вскакивает и ведет себя по отношению к королеве, к хозяйке дома, где он остановился на ночлег, к даме совсем не куртуазно:
Yder la fiert del pie al ventre
Si qu’el chei ariere enverse
E qu’el en devint tote perse.
(v. 376—378)
Вспомним, что и во времена Кретьена героини романов проявляли подчас завидную настойчивость и предприимчивость. Еще Бланшефлор в «Повести о Граале» явилась в спальню Персеваля, чтобы соблазнить юношу. Но там речь шла о подлинной большой любви, либо о необходимости на худой конец (ибо молодая одинокая женщина, соблазняя рыцаря, стремилась найти в нем опору и поддержку), а не о голой чувственности. И даже если герой подвергался откровенным атакам влюбленных в него девиц и женщин (как, например, Ипомедон и Протесилай), он не мог позволить себе столь грубо обойтись с дамой. Откуда эта грубость, это попрание куртуазных идеалов, это снижение женских образов? Можно, конечно, видеть здесь различные варианты мотива «сопротивляющегося любовника», знакомого нам по многим античным памятникам (Федра и Ипполит и т. д.), а также по ирландским сагам. Если античные мифологемы и могут быть приняты во внимание, то воздействие кельтских преданий весьма сомнительно. Время для такого воздействия прошло. Поэтому появление указанных мотивов в рыцарском романе должно быть истолковано иначе. Думается, перед нами результат известной конвергенции жанров: городская сатира и дидактика в XIII в. оказывала все большее воздействие на куртуазный роман. Вопрос этот требует более глубокого изучения. Споры между П. Никрогом и Ж. Ришнером о сущности жанра фаблио 14, споры, в которые мы сейчас не будем вдаваться, с несомненностью говорят о правомерности постановки такого вопроса. Роман «Идер», например, обнаруживает немало черт, сближающих его с фаблио. Помимо уже упоминавшегося эпизода во дворце короля Ивенанта (ст. 316—402), укажем, например, на забавную сцену ревности короля Артура (ст. 5133—5275), по мнению Ф. Менара15, — единственную во всей «артуриане». Упомянем также неожиданное для куртуазного романа обличение такого значительного в эпоху средних веков института, как монашество:
Les besoignos е li vilain
Devienent роr le pain
Е роr jeter soi de la cure
De vivre e de la vesture.
Que si vait la religion,
Si ad la costume au bordon,
Qui vole od les es, pus s’enbusche
Роr mangier le miel de la ruscbe.
Ja tels gens ne tendront bon ordre:
De cels qui plus font a remordre,
Qui plus sunt fels de felonies,
Fait l'om bailliz es abeies.
(v. 3684—3695)
He приходится говорить, что антимонашескими настроениями окрашена в той или иной степени вся городская сатирическая литература средневековья.
К характеристике «городских» черт «Идера» можно добавить явный антифеминизм книги, наполненной такими, например, сентенциями:
Fols est qui en femme s’afie.
Se il a oilz, il ne voit gote.
(v. 4019—4020)
Антифеминизм, по крайней мере недостаточно почтительное отношение к даме, распространяется даже на «голубую» героиню книги, подругу Идера Генлойю. Ее чувства, ее поступки описаны немного иронически, и любовь к девушке не захватывает юного рыцаря целиком. Здесь «авантюра» явно доминирует над любовью.
Рыцарские романы типа «Гибельного погоста» и особенно — «Идера» или «Дурмарта Валлийского», с одной стороны, самым широким образом пользуются куртуазными клише и штампами — в изображении приключений героя (в трактовке самого мотива рыцарского поиска и авантюры), в композиционных приемах и ходах, в описании турниров, поединков, заколдованных замков и переправ 16, в описании внешности протагонистов (описания эти неизменно этикетны) и в самом их наборе; но, с другой стороны, высокое представление о рыцарственности и о подлинной любви, какое мы находим в книгах Кретьена де Труа, у романистов начала XIII в. предстает в весьма редуцированном, обедненном виде. К этому добавляется заметное воздействие идеологии городского сословия (ведь горожанами были многие авторы куртуазных повествований17), но не в ее бунтарски-плебейском варианте, а в консервативно-охранительном. Отсюда и морализирование, и усмешки по поводу слишком экзальтированных любовных переживаний, и заметный интерес к мелким приметам быта, и изображение низменной стороны любви, и уничижительное отношение к женщине.
