В Берлине я переночевал у тети, а на следующий день она со мной поехала в Лихтерфельде. Перед воротами казармы стояли и ждали коротко остриженные гражданские с чемоданами и картонными коробками. На проходной кто-то кричал, но мне не было видно, кто и почему. Моя тетя спросила, что там происходит, у лейб-гвардейца, приехавшего с нами в трамвае, где он стоял прямо передо мной, и я не сводил глаз с черной ленточки на его рукаве с вышитым серебром именем Адольфа Гитлера. Он усмехнулся и сказал:

— Это формула приветствия.

— А почему они там так кричат?

Длинный снова усмехнулся:

— Это обычный тон, госпожа! Как вы думаете, как они могут расти?

Когда я наконец подошел к проходной, у меня возникли проблемы с предписанием. Чемодан в одной руке, картонка — в другой, а проклятое предписание — в нагрудном кармане рубашки. Я хотел поставить багаж, чтобы достать документ, но кто-то в стальном шлеме закричал:

— Налево и вон отсюда. Ну, вы, недотепа! Возьмите чемодан на вытянутые руки перед собой и качайте! — Странный набор слов, из которого я мало что понял. У монументальной фигуры роттенфюрера несколько гражданских гнули колени, судорожно удерживая чемоданы на вытянутых вперед руках. При этом они считали. Что, и мне тоже? У кричавшего на меня я видел только широко открывавшийся рот, бегающий кадык и над всем этим — стальной шлем. Когда я попытался сделать первое приседание, я услышал голос моей тети, типичной берлинки, смелой и лишенной чувства какого-либо почтения:

— Вы получили предписание у моего племянника или нет? Ах нет!

А когда тот, в стальном шлеме, хотел ее прервать, послышалось:

— Не разоряйся, мужчинка! Вы мне не нравитесь, а малыш — еще не солдат!

А мне крикнула:

— Прекрати!

Я беспрепятственно прошел через ворота. За решетчатой оградой и монументальной стальной фигурой роттенфюрера потом я впервые узнал, что такое «качать на вытянутых руках», и проклинал свой такой тяжелый чемодан. Тот, в стальном шлеме, прозвал меня «племянником» и дал мне дельные начала, чтобы в будущем я стал экспертом в области «качания». Он был первым служащим «ЛАГа», который заговорил, нет, скорее заорал со мной. Я тогда подумал, что эта орущая обезьяна — исключение. Но я ошибался, ошибался коренным образом.

Блондин потянул воздух сквозь зубы: «Племянник! И мой друг унтершарфюрер Ауэр!» Якобы с высшим образованием. В любом случае слыл за такого. И это было самое главное. Он был настолько уверен в себе и в уровне своего образования, что всех других считал профанами, особенно — рекрутов, те вообще были дерьмо. Его высокомерной роже соответствовал и голос: тихий, издевательский, надменный:

— Прииижаааать! Господа! Прижать — не имеет ничего общего с вашими подростковыми фантазиями! Винтовку прижать, а не стучать ею по плечу! Если хотите стучать — то большими пальцами! Стучите своими лапами по прикладам, чтобы казарма зашаталась!

Его слова были тщательно подобраны, продуманы и проговорены. Его интонации превосходны. Его методы подготовки — интеллектуальны. Самодовольно улыбаясь, он прислонялся спиной к стене и, растягивая слова, отдавал свои команды:

— Счё-ооо-оттри! Сче-ооо-оттри! Счео-о-оттри!

Никак он не хотел заткнуться.

— Вольно! Когда я снова скажу «счет», тогда вы становитесь на колени. Ясно? На «три» вы вскакиваете, как будто вас кто-то уколол в зад, и резко прижимаете винтовку к плечу. Позднее последует приказ: «На плечо!», но до этого еще долго. Итак, прижать! И если вы стоите, бьете в тот же миг левой рукой по прикладу и держите его! Ясно? Итак, начали сче-о-от…

Нас тренировали. Мы были специалистами, так называемыми специалистами по качкам, и несколько десятков приседаний были для нас пустяком. Приседания стали для нас ежедневным хлебом, наряду с искусственным медом и эрзац-кофе. Но руки — руки слушались все хуже. Они немели, начинали дрожать, винтовка становилась тяжелее мешка с цементом, несмотря на счет «три», винтовка не соскальзывала к плечу, а била по нему до синяков! Большой палец левой руки был не лучше, распухал и становился болезненным. Молодцеватые хлопки все больше превращались в усталое удерживание. «Академик» Ауэр констатировал явления усталости с мягкой улыбкой и изменил свой метод. Он стал беречь свой голос, заменив команды свистком. Длинный свисток означал «счет», а короткий — «три». Когда и это уже не помогало, он легонько оттолкнулся от стены и прошептал:

— Глупость — плохо, леность — тоже. Но глупость и леность вместе — это преступно! Вы не должны делать брачных движений, господа, а усердно овладевать приемами! Втяните, пожалуйста, ваши задницы, господа! Приказа заниматься постельной гимнастикой не было, однако была команда «счет — триии»!

Лечь — встать, лечь — встать! Неужели это никогда не кончится? Ноги стали мягкими, словно пудинг. Плечи горели огнем, а руки ничего не чувствовали. Лечь — встать, лечь — встать! Ауэр ухмылялся, улыбался, словно сатир, а в голове гудело и стучало, казалось, что она стала огромным красным горячим шаром, который вот-вот лопнет! Осторожно, парень! Продолжай, иначе будет хуже! Только не делать неаккуратных движений! Делать так, как будто у тебя только одна задача в этом мире: овладевать приемами! Лечь — встать!

— Абитуриент?

— Так точно, унтершарфюрер! — Лечь — встать! Лечь — встать!

— Вы знаете Ницше?

— Так точно, унтершарфюрер! — Лечь — встать! Лечь — встать!

— А можете ли вы что-нибудь процитировать из него?

«Будь благословенно то, что делает твердым!» — Это было написано на плакате над входом в лагерь пимпфов. И это пришло в голову, и я выпалил, словно из пистолета.

— Ну, тогда давайте сделаем вас еще жестче, совершенно так, как благословлял старик Ницше!

И все равно одурачил! Чертов лозунг! Проклятый Ницше! Проклятый Ауэр! Я, что называется, попал! И я это понял. Здесь не поможет ни Бог, ни черт, и я напрягся, как никогда до этого в моей жизни. Через несколько минут он снова насмехался надо мной:

— Ну, Ницше? Знаете еще какую-нибудь цитату?

Еще одну? Именно из Ницше? А говорил ли он вообще что-то еще?

— «Будь благословенно то, что делает твердым!»

— Я думаю, — улыбался Ауэр, словно Мона Лиза. — Кажется, это стало девизом всей вашей жизни. Идите сюда.

Он подвел меня к подоконнику и приказал:

— Упор лежа принять! Самый интеллектуальный вариант: ноги на подоконнике. Руки — на полу!

При третьей попытке я ударился лицом о кафельную плитку. Сапоги соскользнули с подоконника, и я свалился, обливаясь потом, безвольный и обессиленный и услышал проклятый голос:

— Ну, Ницше? Вы что-то ищете? Хэй-я — это что, мы начали вечернюю молитву?

И мне захотелось встать. Я был готов, прикончен и тем не менее хотел подняться. Зачем? Неужели я такая бесхарактерная свинья, что со мной можно делать все, что угодно? Лежи, приятель! Прикинься обессиленным! Вытошни свое бешенство на кафельный пол. Хрипи, стони, закати глаза!

— Может быть, вам при ваших поисках еще что-нибудь вспомнилось?

Этот голос — эта проклятая цитата! Да что ему надо от меня, этой свинье, этой собаке?

— «Будь благословенно то, что делает твердым!» — Я встал!

— Хорошо, Ницше! Ваша неисчерпаемая сокровищница цитат просто не дает застать вас врасплох! — Его улыбка стала четче: — «Знание — сила!» Так или нет?!

Тогда я должен был взять две деревянные табуретки. На одной — ноги, на другой — руки, и снова отжиматься, и снова приседать. И я снова упал с табуреток и остался лежать, как мокрая тряпка.

— Вы не хотите больше или не можете больше?

«Господи, прекрати, чтобы я больше не слышал этого проклятого голоса. Прекрати все! Наконец, прекрати!»

— Да ответьте же, наконец, Ницше!

Я снова поднялся? Неужели я все еще не был прикончен? И вдруг осталось только бешенство! Бессильное, жгучее бешенство и желание вышибить прикладом из проклятого голоса усмешку. Разбить в крошево эту морду! Забить проклятого унтершарфюрера Ауэра до смерти!