И полез на прощание из галифе.

Пять минут напоследок, как пять жадных затяжек.

Так жил и так умирал геройский герой Потряскин, которого не сломить никому.

– Гражданин, – позвала Груня, пододвигаясь. – Угол у меня освобождается. За занавеской. Не желаете ли квартироваться?

Абарбарчук вошел в комнату.

Стояла у стены железная кровать с сеткой, но без матраца.

Он покачал ее, подергал, лёг – кулак подложил под голову.

Свисали со стены обои клочьями. Паркет вздувался от времени. В углу, у окна, цвела плесень на потолке. Жгуты электрических проводов зарастали пылью на фарфоровых изоляторах.

А на полу лежал долгоносый мальчик в пижаме и стрелял по двери из пулемета.

Был он бледный, вихрастый, с просвечивающими ушами, дышал тяжело, приоткрыв рот, – не иначе, замучили аденоиды.

– Ты чего это по трупам ходишь? – недружелюбно сказал мальчик.

– По каким еще трупам?!

– Да вон. По вражеским.

– Строгий ты, – пожаловался Абарбарчук. – Тебя как звать-то?

– Жухало.

– Как, как?

– Жухало, вот как.

– Почему Жухало? – спросил.

– Потому что жухаю.

– Всегда?

– Большей частью.

Абарбарчук понимал уже, что он спит и мальчик ему только снится, но Жухало этого не знал и жил по-настоящему. Лишь пулемет был понарошечный.

– А фамилия у тебя какая, Жухало? – спросил Абарбарчук, холодея от предчувствий.

– Фамилия у меня хорошая, – ответил тот. – Не хуже других.

– Ну и ладно, – умилился почему-то. – Иди спать, Жухало. Поздно уже.

– Мне нельзя спать, – сказал тот серьезно. – Мне врач не велел.

– Ну?

– Ага. Мне и есть нельзя. Хлеб нельзя. Мясо. Картошку. Молоко. Мороженое можно.

Абарбарчук испугался:

– Что же теперь делать?

– Не знаю, – сказал Жухало. – Я в садике кашу вчера поел – уколы делали.

И добавил, подумав:

– А садик у нас сгорел.

– Садик?

– Садик.

– Перестань...

– Сгорел, сгорел... И игрушки сгорели. И кровати. Всё сгорело.

– Ты зачем врешь? – спросил Абарбарчук. – Тебе что, скучно?

– Мне скучно, – согласился Жухало. – Я совру, мне и весело.

Абарбарчук уже догадывался по замечательному носу этого ребенка, что семя его не растратилось без пользы, но проследить дальнейшее передвижение потомков было ему не дано.

– Ты где живешь, Жухало? – спросил он.

– Я дома, – ответил мальчик. – А ты где?

И пострелял по двери из пулемета.

– А я в заброшенном помещении, – сказал Абарбарчук и почему-то заплакал.

– Ты, дядя, домой иди, – посоветовал мальчик. – А то тут скоро потолок обвалится.

– Ладно уж, – посопел Абарбарчук уныло. – Так проживем, без потолка.

Жухало оживился, даже гундосить перестал:

– А без потолка дождь зальет.

– Не зальет, – сказал Абарбарчук. – Я тогда зонтик открою.

Жухало прикинул в уме и радостно сообщил:

– А с зонтиком в туалет не войдешь.

– Зачем мне туалет? – пригорюнился. – Только что оттуда.

Он понимал уже, что скоро проснется, и торопился выяснить подробности.

– А где у тебя папа с мамой?

– Где надо, – ответил мальчик и сам спросил вдруг: – У тебя коленки трещат?

– Еще как.

– Покажи.

– Абарбарчук встал с кровати, присел, затрещал коленками.

– И у папы трещат, – сообщил Жухало. – А почему?

– Новые потому что, – объяснил Абарбарчук. – Новые коленки всегда трещат.

Жухало взвизгнул от удовольствия и выпустил по врагу длинную очередь.

– Ты ко мне приходи, – велел. – Вместе врать будем.

– Ладно. Как захочется врать, сразу к тебе.

И спохватился:

– Как же я тебя найду?

– Найдешь, – сказал Жухало. – Визу получишь и найдешь.

И кто-то вздохнул в туалете.

6

По ночам кто-то вздыхает в туалете.

Усталло Лев Борисович тоже вздыхает: часто, легко, как на вечном бегу, а этот безнадежно долго, в безрадостном упоении, будто есть ему о чем вздыхать, а Льву Борисовичу не о чем. Будто у него – не у Усталло Л. Б. – дочь укатила с внуком в недоступные теперь края. Будто у него – не у Усталло Л. Б. – цепь привязана к ноге – не шагнешь. Будто у него – не у Усталло Л.Б. – жизнь на конус пошла, вот-вот оборвется, и не увидишь тогда внука своего Димочку.

Будто у него – не у Усталло Л .Б.

– Левушка, – говорил бывало храбрый командир Потряскин, надраивая хромовые сапоги. – Не надо задумываться, Левушка. Надорвешься. Пошли лучше по бабам. С получки сам Бог велел.

– Это ваш Бог велел, – отвечал Усталло Лев Борисович. – А я, между прочим, мужской закройщик, товарищ командир Потряскин. Женщины не по моей специальности.

И краснел безо видимой причины.

Он был единственным в своей портняжной мастерской, кто не пил, не курил, в складчинах не участвовал и истово копил деньги для дочки своей Любочки. Потом стал копить для внука своего Димочки.

Ненавидели его за это страстно, всем портняжным коллективом.

В день получки он вставал первым у кассы. Всегда самым первым. И ждал потом долго, пока откроют.

– Не достанется, что ли? – хихикали сослуживцы.

– Достанется – не достанется, – отвечал Усталло Лев Борисович, – этого я не знаю. Я получу свое, а там как хотите. Еще деньги кончатся, или их вообще отменят. Нет, нет, рисковать я не могу. Я получу. Я получу, а вы как знаете.

И уносил домой до копеечки.

– Папа, – сказала Любочка однажды. – Давай уже не увиливай. Даешь согласие или нет?

Усталло Лев Борисович повел на нее измученным глазом.

Он с вечера еще догадался об этом, когда она шушукалась в углу со своим блондинчиком, и юркнул поскорее в постель.

– Я больной, – сказал он и спрятался под одеялом от нависшей ответственности.

Ночью был приступ. Приезжала неотложка. Делали укол в вену. На столе, в пепельнице, горкой лежали ампулы с обломанными головками.

– Ты не больной, – сказала Любочка. – Ты здоровый. Притворяться будешь перед врачами.

И отдернула одеяло.

– Дай мне умереть, безжалостная! – закричал Усталло Лев Борисович без особой уверенности в голосе. – А потом делай, что хочешь.

– Ты не умрешь, – сказала Любочка. – Тебе еще рано.

Над кроватью, в фигурной рамочке, висел на стене дедушка Усталло в ермолке, праздничной капоте, с бородой до пояса. Лев Борисович взглянул на него, глазами в глаза, будто посоветовался.

– Любочка, – спросил жалобно, – кто будут твои дети?

– Люди, папа.

– В паспорте есть графа, Любочка.

– Люди, папа.

– В анкете есть пункт.

– Люди, папа!

– Твой дед был еврей, Любочка.

– Люди, папа, люди!

– Люди, – повторил упрямо Усталло Лев Борисович, – это я понимаю. А какая у людей будет национальность?..

"Лев Борисыч! – написал блондинчик из Иерусалима. – Дорогой! Вам уже нечего беспокоиться. У матери еврейки и ребенок еврей: такие уж тут законы. А я со своей голубой немецко-шведско-литовской кровью вроде бы ни к чему..."

И Лев Борисович улыбнулся на расстоянии.

Он был замечательный закройщик, Усталло Л. Б., давно бы стал заведующим портняжной мастерской, если бы не один серьезный дефект.

Усталло Лев Борисович косил от рождения на сторону и не смотрел поэтому людям в глаза.

А это всегда подозрительно.

Вернее сказать, он смотрел, и только в глаза, но они этого не ощущали и числили за ним всякие козни.

– Лев Борисович, – говорили ему на примерке неусыпные наши "органы". – Куда это вы смотрите, дорогой?

– На вас, – отвечал Устало, рот полон иголок.

– На нас... Мы вон они где, а вы куда уставились?

– Да у меня косоглазие, – оправдывался по привычке. – Еще с детства. Один глаз на вас, другой на Кавказ.

– За Кавказ... – поправляли "органы" со смутной усмешкой. – Лечиться надо, Лев Борисович.

– Ладно. Проживу и так.

– Вам ладно – нам не ладно.

– Да оно не лечится! – и иголки чуть не глотал от ужаса. – Оно у меня прогрессирующее!