Поход мангишлакского отряда подтвердил возможность развить и возвысить нравственную сторону человека до той степени, при которой духовная его природа берет верх над материальными потребностями.

«Каждый солдат должен поставлять себе за честь слыть хорошим ходоком, говорится в наших военных законах, и гордиться сим именем, так как всякий переход сближает его с неприятелем»[222]. Пехота мангишлакского отряда вполне заслуживает название хорошего ходока. Действительно, исключив 5 дневок, окажется, что отряд шел в течение 25 дней; в это время он сделал 636 верст, т. е. средним числом по 25 верст в сутки. Сравнивать этот поход с другими когда либо произведенными замечательными маршами — невозможно, так как обстановка, при которой совершался хивинский поход, единственная в истории регулярных армий.

Форсированный марш на соединение с оренбургскими войсками дорого обошелся мангишлакскому отряду. Он потерял: умершими трех человек, больными, оставленными в кунградском лазарете 46 чел., 41 лошадь и около 200 верблюдов, находившихся при колонне Аварского. Кроме того многие лошади пришли в такое состояние, что едва добрели до ханства, где оне и были заменены туземными лошадьми, приобретенными покупкою или отбитыми в делах с неприятелем.

В виду недостатка перевозочных средств, не только не было возможности усилить гарнизоны Биш-акты и Ильтедже до двух рот, одной сотни и одного орудия, как предполагалось, но даже самое существование 12-й роты апшеронского полка, занимавшей Ильтедже, не было обеспечено и она принуждена была отступить в Биш-акты. Рота эта, как сказано, была обеспечена по 21 мая. 8 мая, от колодца Торча-тюле, на пути от Алана до Караул-гумбета, Ломакин послал нарочного с приказаниями на опорные пункты, к Навроцкому и воинскому начальнику Ильтедже. Первому предписывалось идти с транспортом в Ильтедже, где остановиться и ожидать распоряжений куда направить транспорт, т. е. на Кунград или на Куня-ургенч; в ожидании этого приказания, принять все меры к безостановочному подвозу довольствия из Биш-акты в Ильтедже, для чего воспользоваться теми верблюдами, которые оставлены в этом последнем пункте, куда из Кунграда, под прикрытием одной или двух рот, также будут отправлены все освободившиеся верблюды. Второму предлагалось: если Навроцкий не прибудет в Ильтедже к 18 мая с транспортом довольствия, то оставив ильтеджинский редут, со всем гарнизоном и верблюдами, идти на встречу транспорту, хотя бы до Биш-акты.

Получив такого рода предписание и прождав Навроцкого с транспортом довольствия до 18 мая, поручик Гриневич решился отступить в Биш-акты. Предстояло пройти 185 верст по знойной пустыне, чрез колодцы, вода в которых совершенно испортилась от оборвавшихся в них железных ведер, и кожаных копок при движении мангишлакского отряда в Хиву, без мяса, следовательно без горячей пищи и только с двумя или тремя фунтами сухарей на человека. Это ничтожное количество довольствия могло поддержать силы людей не более четырех дней, и потому пространство в 185 верст надо было сделать во что бы то ни стало в течении четырех дней Отступление роты поручика Гриневича исполнено такого высокого трагизма, что лучше его самого нельзя передать о том состоянии нравственном и физическом, в котором находились люди этой роты во время движения. Нижеследующие строки выписаны из его воспоминаний. «Я приказал выстроить роту и спросил у людей, знают ли они, что у них сухарей осталось дня на три — на четыре, менее фунта в день. Они отвечали, что знают. Тогда я сказал им, что нам надо отступить, на что я получил приказание начальника отряда. Чтобы отступить в Биш-акты, где нам дадут сколько угодно сухарей, круп, капусты, а также солонины не по фунту, а сколько съедите, нам надо спешить. Если во время движения будут падать солдаты, отберу у них оружие, обрежу пуговицы, и не останавливая роты, поведу ее далее. Я получил ответ: постараемся, ваше благородие. Я назвал их молодцами, сказал, что смело на них надеюсь и приказал сейчас же наливать бочонки и бурдюки водою. В 5 часов, 18 мая, приказал вьючить верблюдов. Положив больных я распределив рабочих по вьюкам, поздравил роту с походом; несколько пошутил с людьми, приказал песенника» петь песни и двинулся в поход. Об энергии песенников писать не буду; каждый может предположить, насколько они могли петь с душою на тощий желудок. Пройдя не более 17 верст, дежурный сказал мне, что один рядовой из евреев упал. Я находился в арьергарде. Правда, падение его на первой станции сильно потрясло мою душу; но я, не показывая виду, хладнокровно, не останавливая роты, приказал дежурному обрезать с упавшего пуговицы. Приказание это пронеслось громко, так что вся рота слышала. Дежурный усилил мое приказание: вместо того, чтобы обрезать пуговицы. он снял с него мундир. Не прошли и 15 шагов, как слышу умоляющий голос упавшего взять его. Я приказал посадить его на запасного верблюда, и рядовой этот, проехавши верст 10, пошел пешком до самого привала. Привал был Сделан в 10 часов утра 19 числа. В этот день я видел сильную усталость в людях, но подкрепить их силы мне было нечем, так как на каждого из них было только по одному фунту сухарей, и в первый день выступления я роздал им на руки по полуфунту, а остальные нужно было приберегать; на второй день дал по одной четверти фунта и на день столько же. Затем у меня осталось еще около пуда.

20 числа я делал привал; люди отдыхали, и я прилег. Приходит фельдфебель и говорит, что меня просит умирающий солдат ширванского полка. Я сейчас отправился к нему, но уже застал его в беспамятстве, так что он ничего не мог сказать и в присутствии моем скончался. Я приказал вырыть могилу, осмотрел его торбочку, но в ней, кроме одной грязной рубахи, ничего не оказалось. Смерть его на роту сильно подействовала. Я старался всеми силами воодушевить ее, и рота повеселела. В это время фельдфебель доложил, что яма для покойника готова. Я приказал солдату, который находился при мне, вынуть мое чистое белье и надеть его на покойника. Затем выстроил роту; покойника опустили в могилу, покрыли его шинелью, а под голову положили его грязное белье; прочитали молитву и засыпали землей. Тотчас же поднялся с привала. Долго я слышал говор роты о покойнике, но вероятно усталость заставила ее умолкнуть. 21 числа, в 11 часов утра, пришел к колодцам, где отряд наш делал привал. Вся рота разбрелась искать сухарей. Некоторые нашли какие-то крошки сухарей, покрытия зеленью; но они их кушали с жадностью. В это время я начал делить своими руками последний пуд сухарей. При дележе я соображался с силами солдата: кого находил более слабым, тому давал большой сухарь, кто был посильнее, тому давал поменьше. Правда, с жадностью смотрели на меня солдаты, что я их неправильно делю, но между тем каждый из них старался поскорее помочить свой сухарь в воде и скушать его. Я все следил за их движением и вижу, что они начали ложиться кое где на отдых.

«У колодцев я пробыл до 5 часов вечера. В это время я выступил и целую ночь был в движении. Во все время моего следования я находился в арьергарде, а субалтерн-офицер мой с двумя проводниками в авангарде. Лишь только поднялось солнце, я увидел высоты Камысты; в то же время увидели их и солдаты и, как будто сговорясь, крикнули в один голос: „ваше благородие, Камысты видны!“ В ответ на это я им сказал: „теперь, братцы, мы на родине, в Биш-акты отдохнем и поедим вдоволь“. Мне на это крикнули: „борща ваше благородие, с солониной и по два фунта сухарей“! Я ответил: „больше дам, братцы“. Тут пошел в роте говор. Наконец, в 8 часов утра, 22 числа, у Камысты, при роте не было уже ни одного сухаря и люди подкрепили свои силы надеждой в Биш-акты поесть борща с солониной. Не видя 24 года своей родины, едва ли я мог так обрадоваться ей как обрадовался Камыстам. Я совершенно был покоен душой и с 9 часов утра спал до 3 пополудни; я знал хорошо что часть моя спасена. Люди шли неутомимо в течение четырех суток и сделали 185 верст. Это было сверх моих ожиданий. Я командую 12-й ротой шесть лет, но не настолько был уверен в ней; хотя и знал, что рота расположена ко мне, но боялся за силы людей. В 3 1/2 часа пополудни я вы ступил из Камысты. Люди шли торопливо, стараясь как можно скорее достигнуть Биш-акты. Чрез четыре часа мы были у ворот этого укрепления. Не доходя его версты полторы, я построил роту, душевно благодарил ее за поход и объявил ей, что так как мы совершили геройское отступление, то нужно придти в крепость героями, а потому — запевало вперед, песенники на правый фланг, начинай. И вот, как теперь слышу, начали петь: „слава русскому солдату с командиром молодцом“. Но песенники пели настолько громко, что в 15 шагах едва ли можно было что услышать; за то барабан был натянут и сильно гремел. И вот мы с этой церемонией вступили в Биш-акты, где находились две роты: одна апшеронского полка, 8-я, а другая ширванского полка, 2-я. Первая предложила моей роте ужин, а вторая угостила водкой Я получил под квитанцию несколько мешков сухарей и круп и на ужин выдал по полуфунту. Люди же, выпивши после усталости по пол чарке водки и поевши давно невиданной ими горячей пищи, уснули по обыкновению на открытом воздухе мертвым сном. На другой день, часов в семь, пришел ко мне с докладом фельдфебель и отрапортовал, что в роте все обстоит благополучно, больных не имеется, но люди просят сухарей. Так как сухари находились около моей палатки, я приказал сейчас же раздать в присутствии моем на завтрак каждому по полуфунту; затем на обед, на полдник и на ужин было выдано по столько же. Такая выдача по четыре раза в день малыми приемами производилась мною три дня т. е. до тех пор, пока я не увидел, что люди пришли в себя и едят уже без жадности».