— Интересно, как вы ответили, — сказала Соня.
— Я извинился за неудавшуюся лекцию!
Соня рассмеялась.
— Гордыня вас погубит, Владимир Александрович. Надеюсь, ваше извинение не приняли, все встали и стоя вам аплодировали?
— Нет. Меня высмеяли.
— Так вам и надо. Не рассказывайте публично о своих мечтах. И снимите наконец пальто. Без чая я все равно вас не отпущу.
О Восьмом съезде он хотел написать давно, но не решался, потому что надо было своими словами написать о том, что сказал на съезде Ленин. Если бы не Владимир Александрович, он бы и теперь не решился.
Он еще не перечитывал написанного, но все время, пока писал, и сейчас, закончив писать, чувствовал себя уверенно и легко, и было еще чувство опустошенности.
Он встал из-за стола, прошелся по комнате, подошел к открытой форточке, медленно вдыхая, поднял над головой руки, задержал дыхание, загоняя морозный воздух во все закоулки тела. Дышать его научил охранник в батумской тюрьме, еще когда его держали в одиночке. Это была его первая тюрьма, и судьба позаботилась, чтобы он с самого начала научился беречь здоровье. А в батумской тюрьме, по ночам тоже было что-то вроде съезда, подумал он, только говорили шепотом…
Он сделал еще несколько движений, попрыгал на месте, сначала на одной ноге, потом на другой, потом на обеих вместе, аккуратно и четко разводя ноги в стороны, и, потирая руки, снова заходил по комнате. А насчет академии я подумал сразу, как только Ленин сказал об армии, вспомнил он.
Он стал читать то, что написал, как если бы вернулся на съезд, чтобы все снова увидеть и услышать: «Когда я подошел к площади имени Якова Свердлова, то первое, что обратило мое внимание, была надпись на фасаде Большого театра из красных электрических лампочек: „VIII Всероссийский съезд Советов“. Часть сквера, прилегающая к театру, была окружена пешей и конной стражей. У входа в сквер часовые тщательно проверяли пропуска…» Выступление Ленина дальше… Это еще выступает Калинин… Это аплодируют, когда Ленин вышел на трибуну… Вот! «Главной идеей его речи был призыв к мирному строительству разоренной семилетней империалистической и гражданской войной страны и предостережение тем, кто мог бы подумать, что задача защиты социалистической родины от врагов внутренних и внешних уже решена…» И вот здесь я подумал о том, что надо поступить в военную академию. А об электрификации он сказал в конце… Вот: «В конце своей речи он предлагал выслушать со вниманием доклад тов. Кржижановского „Об электрификации страны“, которая должна вывести социалистическую республику из промышленного и сельскохозяйственного кризиса и поставить ее в ряд с другими культурными странами. Притом он добавил, что коммунизм заключает в себе Советскую власть плюс электрификация…» В Германии уже есть электрификация, подумал он, и в Бельгии есть, и во Франции, и в других странах, и им теперь остается только прибавить Советскую власть. И для этою нужна мировая революция. А мы за это время проведем электрификацию. Сколько надо для электрификации? Десять лет… Пусть двадцать, даже тридцать. Батумская тюрьма была в девятьсот четвертом. Почти двадцать лет назад. Двадцать плюс тридцать — пятьдесят. За пятьдесят лег от батумской тюрьмы до электрификации. И Мартов еще спорил с Лениным!.. В батумской общей камере тоже спорили. Сидели со всей России (в России не хватало тюрем), все политические, человек сорок…
Два квадратных решетчатых куска батумского неба не светились даже звездами — шли бесконечные батумские дожди. Темнота незаметно наполнялась ровными тихими голосами, потом голоса становились громче, спорили, раздавались выкрики, кто-нибудь испуганно просил говорить тише, говорили тише, снова спорили. В темноте не было ни стен, ни потолка, ни окон — были голоса, и за окном, по тюремному двору, шуршал дождь.
Больше всего говорили о расколе, о том, что Ленин хочет свести партию к боевой дружине, ни Мартов, ни Плеханов на это не пойдут, и раскол неминуем. Говорили и о том, что ни о каком расколе не может быть речи, и съезд работу закончил, и даже есть резолюции.
— А нам нужны не резолюции, сударь мой, а партия, и притом единая!
Говорили, что Мартов своей формулировкой о членстве отстоял, так сказать, интеллектуальный уровень партии.
— А иначе и не могло быть, иначе речь пойдет не о партии, а, извините, о ландскнехтах ордена крестоносцев!
— Позвольте, если не ошибаюсь, вы хотите свергнуть монархию? Дело вполне пристойное, можно сказать, благородное. Старушка история оглядывается еще со времен декабристов — кто наконец свалит смердящее древо? Так позвольте спросить: как вы собираетесь сваливать древо? Рассуждениями и дискуссиями? Нет, господа, история учит: монархии свергают мечом. И для большей верности отрубают потом этим мечом монархам головы. А для этого нужен орден крестоносцев, и именно крестоносцев. Впрочем, можете называть их как угодно, даже якобинцами.
И — опять о расколе, о том, что ничего неожиданного на съезде не произошло, да и о каком расколе может идти речь, когда принята единая программа?
— Не юродствуйте, принята не программа, а пункт о диктатуре, и непонятно только, как Георгий Валентинович мог этот пункт принять!
— И на Плеханове есть пятна…
— Нет, извините, на Плеханове пятен нет, так-то, милостивый государь!
Говорили, что ничего принципиального на съезде не произошло, обычные тактические разногласия, без споров не рождается истина.
— Может быть, вы назовете и истину, которая родилась в этом споре?
— Извольте: единая программа и единый устав — не так уж мало, смею вас уверить.
— И не так много — член партии, принятый по Мартову, не сумеет осуществить диктатуру пролетариата, предусмотренную Лениным.
— Запомните, придете вы к свободному государству или не придете и какое оно будет, решается сегодня, сейчас, может быть, уже решилось.
Говорили и о том, что российская монархия сама осознает свою гнилость и сама хочет преобразовать себя в демократию, и надо только ей помочь. И поэтому нужен не меч…
— Мы все еще недооцениваем значение освобождения крестьян. А кто это сделал? Глава монархии, которая держалась на крепостном праве. Знаете ли, что сказал царь, подписывая манифест? «Может быть, я не сумел бы этого сделать, если б не писания господина Тургенева». Нет, нет, господа, не надо рубить голову русскому монарху, уверяю вас! За нашей спиной, вот тут же, сразу за нашей спиной — тысячелетнее рабство. С такой оглоблей в демократию не влезешь… В этом все своеобразие нашей истории, если хотите — наше неповторимое лицо.
Больше всего спорили, когда речь заходила о русской монархии.
— Иначе говоря, вы предлагаете изготовить фарш из монархистов и демократов по рецепту Струве? Конституция, не посягающая на монархию? Этот каламбур удался пока только в Англии. У англичан хватило юмора не только для того, чтобы всерьез отнестись к собственной революции, но и чтоб взять на содержание собственную королеву. У нас же не хватает юмора даже на то, чтоб высмеять унылую интеллигентскую возню с бомбами, которую мы называем революцией. Мы лишены юмора от рождения, и от этого все своеобразие нашей истории, если хотите — и причина нашего дурного характера.
— Прекрасно! Вы осуждаете русский аршин за то, что он больше английского фута? С таким же успехом вы могли бы осуждать английский фут за то, что он меньше русской версты. Вы плохо учились в школе. Что мы имеем в России? Монархию, которая уже подпилила сук, на котором сидит. Да, да, я имею в виду освобождение крестьян — эту черту, с которой начинается новая русская история. Именно с нее, а не с революции, которую мы все с таким, я бы сказал, любопытством ждем. Нам просто скучно жить, господа, нам так скучно жить, что мы согласны даже на революцию. Нам нужна спокойная неторопливая демократия. Я бы сказал так: демократия, которая создает условия для демократии. Кого мы посадим в парламент, если завтра у нас будет парламент? Кучку благородных идеалистов, от века именуемых русской интеллигенцией? Эта кучка ничего общего не имеет со своим пародом. Люди, обреченные на одиночество в собственной стране! Несчастное порождение великого Петра, ослепленного своим могуществом настолько, что он позволил себе божественную забаву лепить из глины новых людей: из немецкой глины — русских интеллигентов! Кого они могут представлять? Нам нужны интеллигенты, которые могут представлять. Таковых у нас нет, господа, нет! Нужно время и условия для того, чтобы они появились. Условие есть — да, да, все то же освобождение, я не устану это повторять! Освобождение крестьян — главное и единственное условие для развития русской демократии. Теперь остается ждать. Нужно время. Нам нельзя торопиться. Это наш путь, единственный, на котором мы себя обретем. Нужно терпение. Нам всегда недоставало терпения, и в этом все наше своеобразие, в этом все комическое своеобразие нашей истории, и именно в нетерпении — основной недостаток нашего дурного характера.
