Заглянув в квартиру, я нашел на столе записку:
«Родной и хороший! Муж, друг и товарищ! Мы правильно сделали, что пошли. Мы не могли не пойти! Я должна куда-то уехать. Не тревожься. Мы победим и останемся жить. Надеюсь, не посрамим себя: мы — коммунисты. Помни о дочери, пиши ей почаще. Не забывай меня!»
Писала Вера. Она вся — в этой записке.
Рассеянно осмотрев комнату, решил не запирать ее. Пусть ночует кто-нибудь из тех, у кого разбомбило квартиру.
Свою соседку Клавдию Антоновну, которую мы на правах друзей называли просто Клавой, я застал в пальто, с узелком и книгами на коленях. Увидев меня, она вскочила, засуетилась:
— Ты видишь, что происходит? Надо готовить семинар, а тут тревога! Собралась в подвал, да так вот и просидела... Надоело бегать: теперь и днем налетают. Я уже пробую в комнате оставаться. Есть же теория вероятности! Я так рассчитала: на Бабьегородском упала, это еще при вас; у Серпуховки несколько бомб сразу; потом на Зацепский рынок. Наш дом в центре этого треугольника. Сколько же надо бомб, чтобы угадать в него?
Клава засмеялась сухим, нервическим смехом и стала готовить чай, задавая мне разные вопросы — о выпускниках, о положении на фронтах. Чехвоетила Гитлера и фашистов.
— Что творят! Что творят! — восклицала она. А потом спросила с тревогой; — Вот ты военный. Как ты думаешь, не сдадим Москву? Прорвутся немцы в Москву? Говорят, они в Можайске?
— Ни за что! — ответил я.
Мой уверенный тон успокоил Клаву. Разлив по стаканам бледный чай, она придвинула тарелку с двумя тоненькими ломтиками хлеба. Хотя я был страшно голоден, но заявил, что обедал недавно. С удовольствием отхлебывая горячую воду, я искоса поглядывал на этажерку [32] с книгами. Маркс. Ленин. История партии. Клава работает преподавателем в нашем институте, любит свой предмет. «Может быть, подумалось мне, наши книги сюда принести? Жалко, если растащат». Клава тоже о чем-то думала. Вдруг, нервно поставив на стол стакан, она спросила:
— Ты можешь быть до конца откровенным? Скажи, только честно... ну, вот был ты на фронте...
— Не был еще. Нас пока обучают.
— Неважно! В конце концов, ты в армии. Все равно вам лучше известно. Скажи: правда ли все то, что пишут о зверствах немцев?
Я поперхнулся и поставил стакан. Как она смеет!
— Вы что, не верите нашим газетам?
Мое лицо, должно быть, сделалось очень злым. Клава замахала руками.
— Нет, другое имею в виду. У меня просто в голове не укладывается, что так могут поступать люди. Целая нация, давшая миру великие умы... Это непостижимо!
Я сказал, что это, конечно, непостижимо, но воюет против нас не нация, а фашисты и те, кто одурманен ими. Есть много причин, их нельзя упрощать.
— Иногда все кажется настолько нелепым, что в голову лезут дурные мысли, — перебила меня Клава.
Ну нет! Это не растерянность, а нечто худшее!
— С ума ты спятила! — грубо сказал я, поднимаясь со стула. — Если бы тебя услышала Вера! Заходи к нам в воскресенье, она приедет. Уж она тебе скажет!
Продолжать разговор я был не в состоянии. Ушел, даже не поблагодарив за чай.
Заглянул в институт. Там царило непривычное запустение. Но секретарь парткома Мария Утевская оказалась на месте. Она — хирург, так же, как и Клава, наш бывший преподаватель. Здесь же встретил Валентину Васильеву и Валентину Добрынину. Обе они давали мне и Вере рекомендации, когда мы вступали в кандидаты, а потом в члены партии. Женщины обрадовались моему приходу.
— Институт эвакуируют из Москвы, — с горечью произнесла Утевская. — Как не хочется уезжать... Ведь мы ни за что не сдадим Москву! А кое-кто уже паникует.
В сознании вновь всплыл неприятный осадок от разговора с Клавой. Я рассказал о встрече с ней. [33]
— Надо вызвать ее, поговорить, — нахмурилась Утевская. — Валентина, вызови ее.
Утевская вышла меня проводить. Мы шли по длинному гулкому коридору, и я всем существом чувствовал, что этой спокойной женщине, хирургу с твердой рукой и секретарю парткома, не по себе. Она словно хотела, но стеснялась о чем-то спросить. В ее умных глазах блестели слезы.
— Так не хочется из Москвы! — повторила она. — Хотя бы оставили в клинике, ведь хирурги нужны. А секретаря парткома можно снова избрать. Ну скажи, зачем я поеду? Одна. Муж на фронте... — И вдруг не выдержала: — Слушай, Илья! Присматривай за Володей. Он ведь еще ребенок, только десятилетку закончил... А я и не пыталась его удержать. Прошу тебя, он совсем беспомощный мальчик!
Володя? Ах, да! Как же я сразу не рассказал Марии о нем? Есть у нас в батальоне скромный, спокойный юноша... Глаза у него точно такие же, как у матери — секретаря парткома Марии Утевской.
Я медленно побрел по городу. Опять всюду мелькали плакаты «Родина-мать зовет!».
Дорогой секретарь Мария Утевская! Мог ли я знать тогда, какую страшную весть потом принесу тебе о Володе?! Для тебя это будет вторым ударом: к тому времени ты уже потеряешь и мужа.
Чудесный товарищ Валентина Васильева! Знал ли тогда я, что пройдет время — и ты пришлешь моей матери такое хорошее письмо обо мне, пришлешь в самый трудный для нее час, когда погибнет мой старший брат, а я потеряю возможность писать родным...
Я взглянул на часы. Надо было спешить к своим ребятам — солдатам первого батальона. Война!..
* * *
С фронта приходили плохие вести. Враг приближался к Москве. Распространялись панические слухи, один нелепее другого. Против них были бессильны контрольно-пропускные пункты и многочисленные «секреты», расставленные в лесу. Эти слухи будоражили воображение молодых бойцов.
15 октября комбат провел совещание сержантов, а военком созвал комсоргов. После ужина состоялось партийно-комсомольское собрание. [34]
Обзор положения на фронтах сделал военком Шаров.
— Как видите, — сказал он, заканчивая выступление, — Волоколамск, Клин, а тем более Солнечногорск в наших руках, и дальше враг не пройдет. Наша первейшая задача — лучше овладевать воинским мастерством, быть в постоянной боевой готовности. Вторая, не менее важная, задача — разоблачать вредные слухи, бороться против паники...
— Это не паника, товарищ военком, — заявил сержант Михаил Егорцев. — Красноармейцы усвоили первую истину: солдаты должны учиться. Но есть и вторая истина: солдаты должны воевать! Мы не можем быть спокойными, когда враг подходит к столице. Многим кажется странным, что в такой тревожный момент нас не посылают на фронт.
Сержант Егорцев сказал правду. Такое настроение было у всех бойцов, в том числе и у медиков. Особенно бурно проявилось оно на служебном совещании, которое я провел вскоре после партийно-комсомольского собрания. Врачи и медицинские сестры в один голос спрашивали:
— Когда на фронт? Немцы движутся на Москву, а мы сидим!
Что я мог им ответить? Пришлось повторить сотни раз слышанные слова:
— Всему свое время. Медики, как и солдаты, должны учиться.
Утром на стенде возле столовой появилась сатирическая газета. Карикатуры гневно бичевали фашистов и звали бойцов в бой. На одной из них был изображен согнувшийся в три погибели гитлеровский горе-завоеватель в женском одеянии. Стихотворная подпись гласила:
О дамском трико и пище вороньей в предстоящем зимнем сезоне.
Столпившиеся у газеты красноармейцы от души хохотали. Пока они только так могли выражать свое презрение к врагу. Добровольцы еще не знали, что лозунг «Солдаты должны учиться!» сменится сегодня боевым девизом «Солдаты должны воевать!».
Едва личный состав батальона успел пообедать, как прозвучала властная команда «В ружье!». Красноармейцы бросились к оружию. Старшины торопливо роздали [35] патроны, по две ручные гранаты и по пакету с неприкосновенным запасом продовольствия.
К санитарной части подъехала грузовая автомашина. Я невольно взглянул на отрывной календарь; 16 октября 1941 года... Сорвал листок и сунул в карман гимнастерки. Проверил партийный билет — на месте.
