Чуть в стороне от них, часто поплевывая на руки, копал землю заместитель политрука Василий Юдичев, взводный запевала. Когда мы стояли в Зеленоградской, взвод, в котором он служил, неизменно занимал первое место по исполнению строевых песен.

В первые дни войны Юдичева, как и некоторых других студентов ИФЛИ, направили строить какой-то военный объект в районе Семеновской заставы. Там его, неизвестно по каким соображениям, назначили бригадиром землекопов. Вася с жаром взялся за дело и в первый же день, натерев до крови ладони, перевыполнил норму. Но работа его не удовлетворяла. Ему хотелось на фронт, и он добился назначения в нашу бригаду. Теперь выпускник факультета истории искусств Василий Юдичев оборудовал окоп полного профиля.

Все бойцы работали старательно, каждый хорошо понимал исключительную напряженность обстановки. 19 октября Государственный Комитет Обороны объявил столицу на осадном положении.

Прудников, Шестаков и Шаров осматривали позиции батальона. Я пошел с ними, чтобы по дороге выяснить у начальника штаба некоторые вопросы, связанные с медицинским [45] обслуживанием личного состава. На площади перед Белорусским вокзалом мы вошли в угловой дом, где помещался магазин.

— Как идут дела, орелики? — спросил Шестаков у бойцов.

Он любил называть так красноармейцев, и это им нравилось.

Орелики с продавцами снимали с полок товары. Окна закрывали мешками с песком, превращая их в бойницы.

Шестаков установил в одном из окон пулемет, изготовился к стрельбе и сказал:

— Сектор обстрела сузили. Вот этот мешок надо чуток отодвинуть в сторону.

Проверив готовность огневых точек и обозначив ориентиры, Шестаков начал осматривать верхние этажи здания. Опустевшие квартиры тоже приспосабливались к обороне. После осмотра дома старший лейтенант подозвал командира взвода и распорядился:

— В стене восьмой квартиры надо сделать проем для подноса боеприпасов. Этим же путем будем эвакуировать раненых.

Командир взвода лейтенант Петр Слауцкий, мельком взглянув на бойцов, ответил:

— Тут у нас состоялось небольшое комсомольское собрание. Бойцы приняли решение сражаться до последнего дыхания и просили не намечать путей отхода.

— Я буду оказывать помощь на месте, — добавила Петрушина.

Военком согласно кивнул головой, одобряя решение комсомольцев.

Мне было приятно смотреть на суровые и возбужденные лица бойцов. Я даже представить не мог этих людей ранеными или убитыми. Все они готовились к жестокой схватке с врагом, и, может быть, потому их приветливые юные лица с каждым днем становились все более суровыми. И все-таки в восприятии войны у бойцов еще было много романтики.

Однажды я встретил на улице Горького отделение Семена Гудзенко. У бойцов за плечами были карабины, у Семена ручной пулемет. Они патрулировали по городу. Чем-то хорошо знакомым повеяло от них. «Почему больше десяти?» — подумал я, пересчитав бойцов. Но тут же понял: ну конечно же, как у Блока! Наверное, даже уговаривали [46] командира, чтобы он разрешил составить патруль именно из двенадцати человек.

Патрулировал Семен с неохотой.

— Конечно, — сказал он, — отрадно чувствовать себя стражем города, но иногда неловко становится перед москвичами. Остановишь прохожего, проверишь документы, а он, оказывается, рабочий, спешит на смену.

— Но ведь Москва на осадном положении! — сказал я, хотя вполне разделял его чувства.

Гудзенко не возражал: проверка документов необходима. Он знал, что патрули уже задержали несколько действительно сомнительных лиц. Но ему хотелось стрелять по врагу, которого видишь. Ради этого он и добивался приема в бригаду, несмотря на противодействие врачей. Ведь у него было слабое зрение.

В те трудные для страны дни не было юноши, не мечтавшего получить оружие!

На второй или третий день после нашего возвращения в Москву батальон из школы перевели на Тверской бульвар в здание Литературного института имени Горького. Под медицинский пункт отвели флигель, где жили раньше семьи профессорско-преподавательского состава. Я пошел осмотреть институт, ставший казармой первого батальона.

Вот он — храм литературной науки, о котором я мечтал даже тогда, когда уже изучал медицину! Бойцы-ифлийцы расхаживали здесь с таким видом, словно опять стали студентами.

Осмотрев казарму, я спустился в неглубокий подвал. Там встретил группу бойцов-ифлийцев — Юдичева, Вербина, Мачерета, Гудзенко, Шершунова, Лукьянченко...

— У нас оказался хороший нюх, — улыбнулся Семен Гудзенко! — Посмотрите, какое богатство! Можно сказать, неизданная сокровищница советской литературы.

Книжные шкафы были забиты папками с контрольными и дипломными работами студентов-горьковцев, рецензиями и стенограммами выступлений видных писателей и критиков. Погребок, как мы окрестили эту своеобразную библиотеку, притягивал меня. По ночам я приходил сюда и выбирал наугад папки со стихами и прозой. Читал рукописи, хорошие и слабые, холодноватые и вдохновенные. Читал и думал об авторах: наверное, они тоже теперь в военной форме где-нибудь на фронтах. К сожалению, времени для таких визитов было мало. [47]

Познакомились мы и с большим подвалом недостроенного здания театра имени Немировича-Данченко на Тверском бульваре, напротив Литературного института. Туда уходили, как только завоет сирена.

Это убежище приходилось посещать часто. Вражеская авиация наглела, налетала на город не только ночью, но и днем.

Фронт неумолимо приближался к столице. Наша бригада уже участвовала в боях, выделив несколько отрядов заграждения. В лазарет поступали раненые. От них мы узнавали о тяжелых боях под Москвой. Острой болью в сердце отдалась тяжелая весть о занятии немцами Волоколамска.

Полковая столовая находилась в переулке вблизи Центрального телеграфа. Ходили туда по улице Горького или по улице Герцена. Бойцы всякий раз старательно держали равнение, ловя на себе испытующие взгляды москвичей и иностранных корреспондентов, которые всегда толклись на лестнице телеграфа. Шли так, чтобы ни у кого не возникало сомнения в нашей решимости сражаться насмерть.

Утром 30 октября воздушной тревоги не было. Позавтракав, бойцы, как всегда, с песней отправились в казарму. С ними шел и я. Проходя мимо Кисловского переулка, вспомнил о Стелле Благоевой. Она жила здесь, рядом.

Возле большого серого дома я увидел ее, подошел и поздоровался.

— А где Вера? — спросила Стелла.

Что я мог сказать? После телефонного разговора со сторожихой какой-то школы, сказавшей, что все уехали, я потерял связь с женой. Пытался узнать у комбрига, но полковник Орлов тоже ответил уклончиво: «Идет война, понимаете?» Такая сверхосторожность огорчила меня. Это я и выложил Благоевой.

— Вот как! — задумчиво произнесла Стелла Димитровна. — Мужу и не сказать. Я как раз еду к товарищу Димитрову и поинтересуюсь этим. А может поедешь со мной? Есть у тебя немного времени?

— До обеда. Часов до двух...

— Тогда поедем. [48]

Я сел, не спросив, куда мы отправляемся. По дороге Стелла расспрашивала об интернациональных группах антифашистов нашей бригады. Получив наглядный урок конспирации от Орлова, я смущался. Может ли военный человек говорить об этом, хотя бы и со Стеллой Благоевой? Но я не предполагал тогда, что Стелла знает об интернациональных группах гораздо больше, чем многие из нас.

Автомобиль остановился у большого красного здания на Ярославском шоссе, за Сельскохозяйственной выставкой. Там размещался тогда Коминтерн.

В приемной из-за стола поднялся мужчина и, поздоровавшись с Благоевой, дружески протянул мне руку:

— Гуляев. Значит, все-таки вы на фронте!

И тут я вспомнил, что он беседовал со мной и Верой в ЦК партии.

Здесь же находился капитан Кухиев — невысокого роста, с черными усиками на смуглом лице. Я знал его хорошо. Он дружески поздоровался со мной. Однако по лицу помощника Георгия Михайловича Димитрова я понял, что он чем-то очень озабочен. А вскоре стало ясно, чем именно — эвакуацией Коминтерна из Москвы. Значительная часть сотрудников и имущества были уже вывезены, но в приемной еще лежало немало упакованных ящиков с документами...