Из цокольного этажа здания вышли две женщины. Это были колхозницы Ядвига Францевна Лапицкая и Мария Ивановна Пикулик.

— Здешние? — спросил шофер передней машины.

— Да.

— По приказанию командования оставляем вам раненых. К сожалению, другого выхода у нас нет.

— Не сомневайся, сынок! Свои они, выходим! — ответила Мария Ивановна Пикулик.

Вскоре обе машины оказались в тесном кольце женщин, детей и стариков.

Когда водители опустили борта машин, все увидели ряды тесно уставленных носилок с ранеными. Одни лежали безучастно, тихо, другие, увидев жителей деревни, еле слышно просили пить.

Тревожно всматриваясь в их бескровные лица, кое-кто из жителей деревни пытался среди раненых распознать своих односельчан. Потом все, как по команде, бросились готовить помещение для размещения раненых. Мигом из канцелярии на улицу вынесли все теперь уже ненужные столы, стулья, скамейки. Когда весь пол второго этажа канцелярии был устлан толстым слоем соломы и сена, местные жители приступили к разгрузке раненых.

В этот вечер машины с тяжелоранеными приходили несколько раз. С последним рейсом сюда, в деревню Тарасово, прибыли Ф. Ф. Кургаев и Е. В. Саблер.

Когда закончилась разгрузка раненых, к шоферу головной полуторки подошел военврач Кургаев.

Измотанный непрерывными боями, он еле держался на ногах. Свисавшая на левом боку санитарная сумка казалась для него непомерной тяжестью.

— Ну, кажется, все! — устало произнес он. — Теперь, друзья, вам пора.

— А как же вы, товарищ военврач?

— Как я? — спокойно повторил Кургаев. — Остаюсь здесь до выздоровления раненых. Это мой долг, брат.

Во время их разговора неожиданно послышался нарастающий гул вражеских бомбардировщиков. Самолеты шли низко в направлении Минска, удивительно похожие на больших хищных птиц.

— У, гады! — задрав голову вверх, злобно выругался шофер. — И когда только все это кончится!

— Кончится! Обязательно кончится! — глядя вслед удалявшимся вражеским самолетам, с твердой убежденностью произнес Кургаев.

Попрощавшись с водителями, он направился к зданию колхозной канцелярии.

Несмотря на давно спустившиеся сумерки, жители деревни не расходились. Небольшими группами стояли они у крыльца и взволнованно обсуждали события дня. Старушки, глядя на раненых, беззвучно плакали, вытирая слезы кончиками своих головных платков. Старики и пожилые мужчины молчаливо курили.

В помещение канцелярии односельчане несли буханки хлеба, молоко, сало, картошку.

Когда здесь появился военный врач Кургаев, кто-то из тарасовцев произнес:

— А вот и ихний доктор идет! — все повернули головы в сторону врача.

— Молоденький-то какой! — удивленно прошептала стоявшая у крыльца женщина. — Черненький, худенький, ну точь-в-точь, как мой Витька!

Кургаев, поздоровавшись с жителями, медленно поднялся по ступенькам крыльца канцелярии. Пройдя почти на ощупь небольшую площадку, он неожиданно попал в две большие смежные комнаты. При свете единственной керосиновой лампы Филипп Федорович увидел картину, никак не походившую на палаты больниц и госпиталей: все окна для светомаскировки были занавешены байковыми одеялами; на полу, вдоль стен, на ржаной соломе, сене, лежали только что выгруженные тяжелораненые воины. Около многих сидели местные жители: одни раненым под голову заботливо подкладывали вещмешки, солому, другие — поили их молоком, кормили картошкой, хлебом. Некоторые раненые, поудобнее накрывшись шинелью, уже спали. Забинтованные головы, руки, ноги в полумраке комнаты казались Филиппу Федоровичу фантастическими белыми пятнами. Ему стало как-то не по себе: перед ним лежало около ста изуродованных и искалеченных войной людей, которых надо было вылечить и спасти от врага. Да, было над чем призадуматься. В распоряжении врача не было ни лекарств, ни перевязочного материала, ни обслуживающего персонала.

— Доктор, голубчик! — услышал Кургаев слабый голос раненого.

Передвинув к краю стола керосиновую лампу, Филипп Федорович поспешил на помощь. В боях под Заславлем осколком артиллерийского снаряда солдату оторвало стопу. Теперь он лежал на полу и стонал.

— Что, друг, очень плохо? — участливо спросил подошедший Филипп Федорович.

— Да, доктор.

— А ты держись! На твоей свадьбе еще плясать будем! — старался врач хоть как-то подбодрить солдата и, повернув голову в сторону смежной комнаты, позвал: — Ефим Владимирович!

Из комнаты вышел плотный лет сорока мужчина. Теперь это был единственный его помощник… Большие черные глаза, густые усы и небольшая бородка на смуглом лице делали его внешне удивительно похожим на цыгана. «Цыган»… Впоследствии жители деревни Тарасово, станции Ратомки так и прозвали Саблера.

— Рана кровоточит!

— Вижу, доктор.

— Держите! — распорядился Филипп Федорович.

Саблер осторожно взял ногу раненого в свои руки. Проворно подтянув расслабившийся жгут, Кургаев, не снимая повязки, туго подбинтовал культю.

— Ну вот, пока все. Теперь тебе будет легче, — разгибаясь, проговорил Филипп Федорович.

— Ну, а как себя чувствует бог войны? — спросил Кургаев рядом лежавшего с петлицами артиллериста. Это был командир артиллерийского дивизиона 213-го гаубичного полка 86-й стрелковой дивизии старший лейтенант Иван Самуилович Туровец.

— Терпимо, — глуховато отозвался тот.

Филипп Федорович осмотрел его ногу. На задней поверхности голени зияла глубокая рваная рана. «Придется оперировать», — подумал про себя Кургаев.

В это время до его слуха донесся женский плач. Подняв голову, он заметил сгорбленную фигуру девушки у лежавшего на полу раненого. Все ее лицо было мокрым от слез.

«Видимо, что-то случилось», — решил Кургаев. Подойдя ближе, он увидел совсем молоденького солдата, раненного в живот. Запавшие глаза, заостренный нос и впалые щеки не предвещали ничего утешительного.

— Знакомый? — спросил врач девушку.

Та, вздрагивая плечами, отрицательно покачала головой.

Солдат, услышав около себя разговор, попросил пить…

Филипп Федорович разрешил дать раненому глоток воды.

В этот момент Кургаеву вспомнились слова командира 64-й стрелковой дивизии полковника Иовлева при расставании: «Мы доверяем вам жизни советских раненых воинов. Вам будет трудно, очень трудно, но мы уверены, что вы, как врач, как комсомолец, сделаете все, чтобы спасти их».

Отправляясь сюда, Кургаев надеялся через местных жителей Тарасова достать все необходимое для лечения раненых. Эту надежду подкрепляла в нем и близость города Минска.

После обхода он взглянул на часы: стрелки показывали полночь. «Скоро части дивизии пойдут на прорыв, и мы останемся здесь совсем одни, — невесело подумал Кургаев. — Возможно сегодня утром, днем здесь будет уже враг…»

Эта мысль заставила его по-другому оценить сложившуюся обстановку. Когда Саблер подошел к нему, он торопливо заговорил:

— Дорогой Ефим Владимирович, уже полночь! Времени до рассвета — считанные часы. Вам необходимо срочно заняться командирами. Снаряжение и обмундирование у них изъять! Для врага они все должны быть рядовыми или только что мобилизованными. Примите у всех раненых документы, партийные и комсомольские билеты. Постарайтесь все это спрятать в надежном месте. — Разговаривая с Саблером, Кургаев остановил свой взгляд на раненом капитане. Тот спал у стола, длинные пряди волос веером рассыпались на его потном лице. — И еще! — продолжал Кургаев. — Командиров всех обязательно постричь. Гитлеровцы могут легко распознать их по длинным волосам.

Отдав распоряжение, Кургаев устало присел на стул, закрыв глаза. Но в эту и последующую ночь ему так и не пришлось хоть сколько-нибудь поспать.

Здание колхозной канцелярии то и дело вздрагивало от взрывов бомб и снарядов. Где-то совсем близко были слышны пулеметные и автоматные очереди.

Ефим Владимирович поспешно обходил раненых и складывал в мешок их офицерское снаряжение, верхнее обмундирование, документы.