По-иному, кажется, пошло дело при изучении мозговых основ креативности. Группе молодых учениц Натальи Петровны удалось под ее руководством нащупать контуры специфических механизмов этой способности как при исследовании электроэнцефалограммы, так и на материале позитронно-эмиссионной томографии. Насколько я понимаю, этот круг проблем привлекал значительное внимание Натальи Петровны в последние годы ее жизни – причем не только как предмет научных исследований, но и как область оттачивания новых методов. Наталья Петровна не раз говорила, что даже классическая электроэнцефалограмма таит еще много загадок, если применить к ее расшифровке весь арсенал современных методов обработки и интерпретации данных, и предвидела возвращение к ней интереса научной общественности на новом уровне развития науки о мозге. Следует полагать, что идеям и методам, родившимся или переосмысленным при исследовании и этой обширной предметной области трудов Натальи Петровны и ее научной школы, предстоит еще долгое, плодотворное развитие.
Наиболее конструктивные направления будущего развития наук о человеке были вообще одним из предметов ее постоянных раздумий. Нужно сказать, Наталья Петровна продолжала удивительно много читать как на русском, так и на английском практически каждый день, в том числе и специальные издания, типа журнала «Nature» (некоторые из опубликованных в нем статей иной раз разбирать приходится по нескольку дней). По моим наблюдениям, там ее интересовали работы не только по узконейрофизиологической тематике, но и концептуальные статьи общетеоретического плана. Наиболее интересные из них она поручала копировать и передавала потом кому-либо из сотрудников с краткой пояснительной надписью наискосок, черными чернилами.
Обсуждая одну из таких статей, мы как-то заговорили об общем затмении философии, так много столетий игравшей первостепенную роль в планировании научного поиска. Надо сказать, Наталья Петровна продемонстрировала тонкое знание этого предмета. Большинство причин, обусловивших это помрачение – от падения «больших нарративов» (big narratives), повлекшего последующее возвышение «теорий среднего уровня» (middle range theories), до общего сдвига от мировоззрения – к идеологии, очень заметного в науке, причем не только об обществе, но и о человеке, – было известно ей, а в большой степени и детально проработано.
Кстати сказать, признавая существование методологического (в конечном счете – онтологического) предела, затрудняющего перенос методов и идей от наук о человеке к наукам об обществе – как в прямом, так и в обратном направлении, Наталья Петровна вовсе не рассматривала его как непреодолимый. В этом отношении, не до конца оцененном нашими обществоведами, она опиралась на традицию, утвержденную еще в посмертной монографии Владимира Михайловича Бехтерева [9] и вполне соответствующую современным представлениям об общей корректности и плодотворности такого контакта «через границы», рассматриваемого как в принципе допустимый в рамках так называемого трансдисциплинарного сдвига в методологии современной науки [10] .
Наука о мозге представлялась Наталье Петровне не только как одна из ключевых составляющих наук о человеке, но и как интегральная часть человеческой культуры в целом. Как следствие, любые усилия, направленные на обеспечение живых, полнокровных взаимосвязей психофизиологии с самыми далеко отстоящими от нее дисциплинами, вплоть до филологии и культурологии, виделись ей целесообразными и конструктивными. Соответственно, интерес, с которым она вступала в общение с любым выдающимся ученым, независимо от сферы его деятельности, был глубоким и неподдельным, и люди это сразу чувствовали. По разным поводам, по поручениям Натальи Петровны или по ее рекомендации, мне доводилось встречаться с выдающимися представителями нашей гуманитарной науки – от историка русской литературы, академика Дмитрия Сергеевича Лихачева до лингвиста-фонолога, ректора Петербургского университета (с весны 2008 года – его первого президента) Людмилы Алексеевны Вербицкой – и быть свидетелем того, с каким искренним уважением и симпатией они откликались на ее пожелания и расспрашивали о ее трудах.
Между тем их разделяло очень многое. Протяженность и высота искусственных перегородок, отгородивших даже весьма близкие научные дисциплины, не говоря уже об исходно далеких по направленности и структуре, отнюдь не уменьшаются, а многие даже выдающиеся деятели науки находят возможным кичиться своим узким профессионализмом – «компартментализацией науки», как сейчас принято говорить. В старину все было совсем по-другому. Как помнят историки науки, в шестидесятых годах XIX века образованная публика в российских столицах валом валила на лекции по физиологии, почти как сегодняшняя молодежь – на дискотеки. Хотя Наталья Петровна никогда на это не жаловалась, иногда ей было очень непросто находить контакт с людьми совершенно иной подготовки и общей культуры. Мне кажется, именно поэтому она так ценила хороших журналистов, способных стать посредниками в приобщении людей к знаниям, и щедро отдавала им свое драгоценное время.
Так же естественно переходила она в разговоре от чисто научных сюжетов к разговорам об изобразительных искусствах, балете и, особенно, об опере: в молодости у нее был прекрасный голос, так что карьера оперной певицы была бы вполне возможна. Все, кто знал Наталью Петровну, подтвердят, что ей был присущ глубокий внутренний артистизм, имитировать который невозможно.
Помню, с каким теплым чувством она говорила об одном из концертов Монсеррат Кабалье, выступавшей на петербургской сцене в дуэте с певцом Николаем Басковым. В ее восхищении мне послышалась нотка легкого сожаления о том, что жизнь не дает нам еще одного шанса реализовать наши скрытые способности. Впрочем, динамика и драматургия научных собраний, задуманных и проведенных Натальей Петровной, были настолько впечатляющими, что любой мало-мальски внимательный участник покидал зал в убеждении, что ему довелось принять хотя бы пассивное участие отнюдь не в рутинном научном заседании, а в акции широкого общекультурного значения.
С этим, пожалуй, и связано мое личное наблюдение, вынесенное из опыта многолетних встреч с Натальей Петровной. Будучи, как правило, на голову (а то и на несколько голов) выше своего собеседника, она тем не менее с неизменной ответственностью и серьезностью относилась к каждой встрече, стараясь хотя бы на время поднять собеседника до своего уровня, понять его, наладить не формальный, а подлинный контакт и попытаться вместе найти общий знаменатель.
С ее уходом мировая наука, не говоря уже об отечественной, понесла невосполнимую потерю. Остается надеяться лишь на то, что ростки нового знания, заложенные Натальей Петровной в недра основанной ею научной школы, будут плодотворно развиваться, и прежде всего – в Институте мозга человека, по ее собственному выражению – в «замке нашей мечты». Именно он занимал ее мысли и чувства на протяжении последних двух десятков лет.
Что же касается отечественной культуры, то и здесь Наталья Петровна Бехтерева уже заняла почетное место, став для своих современников практически культовой фигурой. Одно только присутствие Натальи Петровны в культурном поле оказало облагораживающее воздействие на мысли и жизненные стратегии огромного числа людей, даже никогда и не видевших ее, кроме как на телевизионном экране. И в этом смысле огромное общекультурное влияние личности Натальи Петровны Бехтеревой отнюдь не прекратилось: оно только продолжает нарастать.
И. Д. Столяров. НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА БЕХТЕРЕВА. МОЗГ И ИММУНИТЕТ
В развитии многих хронических болезней нервной системы гораздо большее значение, чем предполагалось, имеют инфекционно-вирусные и, далее, – иммунопатологические механизмы.
Академик Н. П. Бехтерева
В начале обучения в институте, просматривая научнопопулярный сборник «Наука и человечество», я наткнулся на статью Н. П. Бехтеревой и ее сотрудников о мозговых механизмах мыслительной деятельности человека. Прочитал с интересом, но мало что понял. В конце 1970-х закончил институт, поступил в ординатуру и аспирантуру Института экспериментальной медицины (НИИЭМ АМН СССР) и познакомился с научной и клинической проблематикой работ Натальи Петровны значительно подробнее.
