Геноссе Отто Бауэр, директор-распорядитель издательства «Форвертс», самолично явился в подвал, где помещался склад Осипа. Доселе он ни разу не удостаивал Осипа своим посещением, в одном этом уже было нечто экстраординарное. Как бы в предчувствии, что ничего доброго этот визит не принесет, Осип ощутил явственный холодок в груди.

Бросив беглый взгляд на стеллажи, до такой степени забитые увесистыми пакетами с литературой, что даже двухдюймовые доски давали заметный прогиб, геноссе Отто задумчиво произнес:

— Стало быть, вот где вы располагаетесь… Не тесновато?

Осип не нашелся что сказать. Еще бы не «тесновато»! Шагу ступить негде, давно стеллажей не хватает, весь пол, до последнего вершка, заставлен тюками да ящиками, — что за странный вопрос? Мелькнуло даже: а не собирается ли, случаем, геноссе Отто великодушно предложить под «русскую» экспедицию более просторное помещение? Но холодок в груди все не отпускал, и Осип знал уже точно — что-то другое (и обязательно неприятное) ждет его. После этого и отвечать всякая охота прошла.

Впрочем, директор издательства, должно быть, и не ждал никакого его ответа.

— Тесно, — сказал он. — И вообще скверно, сыро! Но, как ни прискорбно, даже и этот дрянной, к тому же совершенно ненужный нам подвал я вынужден просить вас, геноссе Фрейтаг, освободить. Вынужден! — с нажимом повторил он; взгляд у него при этом был прямой и твердый. — Хорошо, если бы это удалось сделать сегодня же. После ареста Мертинса, Петцеля и других немцев, связанных с вами, издательство вполне может подвергнуться обыску. Полагаю, что это не только не в наших, но и не в ваших интересах…

— Куда же мне девать литературу? — невольно вырвалось у Осипа, глупо, по-детски как-то.

— Очень сожалею, но при сложившихся обстоятельствах мы ничем не сможем вам помочь. Я надеюсь, вы правильно понимаете меня.

— Да, да, конечно, — поспешно заверил его Осип, хотя, если по совести, решительно не понимал, чего так-то уж боится администрация «Форвертса». Допустим, полиция и впрямь нагрянет с обыском, — так что? Как известно, германские законы преследуют лишь анархистские, террористические издания, призывающие к убийствам; что до социал-демократической литературы, то она не является крамольной, ни хранить, ни распространять ее никому не возбраняется, здесь, в Германии, — в отличие от России — эта литература вполне легальна. Что же в таком случае тревожит геноссе Бауэра? Ведь не думает он, в самом деле, будто Осип пригрел у себя под крылышком анархистов!.. От одного даже предположения такого стало весело. Видимо, это новое его состояние каким-то образом и на лице отразилось, иначе с чего это, интересно знать, геноссе Бауэр стал бы перед уходом, как бы заискивая, говорить:

— Я хочу, чтобы вы знали: моя партия, как и прежде, по-братски относится к своим русским коллегам… и если бы не эти печальные обстоятельства…

Он говорил пустое, лишнее, а в данный момент так и вовсе неуместное. Осип прервал его, произнес не без яда:

— Вы не беспокойтесь, я постараюсь не злоупотребить вашим гостеприимством!

Сказал — и сразу пожалел об этом: нехорошо вышло, опять ребячество, лишь бы верх взять. А кому, скажите на милость, он нужен, этот «верх» на словах?

Отто Бауэр минут пять как ушел из подвала, а Осип все никак не мог перебороть оцепенение, как бы сковавшее его всего — и тело, и мысли. Легко сказать — освободить склад. Не чемоданчик, который взял в руки — и убрался восвояси: эвон сколько неподъемных пудов книг и газет. Но и это не главное — много ли, мало; главное — куда пристроить все это добро? Будь у него побольше времени, неделя хотя бы, он мог бы развезти литературу по близким знакомым, которые, не в пример администраторам «Форвертса», охотно придут на выручку. Правда, геноссе Бауэр говорил лишь о желательности освободить подвал сегодня, значит, допускает, что сегодня может и не получиться, но после своего мальчишечьи-завирального «Постараюсь не злоупотребить гостеприимством» Осип чувствовал себя просто обязанным именно сегодня вывезти отсюда всю, до последнего листика, литературу; сам себя, как говорится, загнал в угол. Да, вот уж беда так беда… Все сходилось так, что положение совершенно безвыходное, это-то и тяготило больше всего… даже то, что теперь волей-неволей оборвется на какое-то время переправка транспортов через границу, отошло на дальний план.

Нет, так нельзя, сказал себе Осип. Эдак сидючи — много ль высидишь? И словно б действительно дело только в том было, что он сидел, принудил себя подняться со стула, шагнул к ближнему стеллажу, принялся снимать увесистые пакеты, перевязанные крепким шпагатом. Снимал пакет за пакетом, громоздил их на полу штабелями, чисто механически проделывая эту если не вовсе бессмысленную, то в любом случае едва ли самую необходимую сейчас работу, и очень скоро, к своему удивлению, обнаружил, что от недавнего параличом сковывавшего уныния и правда мало уже что осталось и мысли пошли иные, более деятельные, что ли. Выхода не бывает, если его не искать, говорил он себе; главное — не терять голову; в конце концов, не на необитаемом же острове нахожусь: вокруг люди, столько друзей!

Среди многих имен, тотчас пришедших на ум, были и Бахи, мать с дочерью, и Бухгольц, и конечно же Карл Либкнехт. Да, с Либкнехтом в первую очередь надо переговорить. Во всем Берлине вряд ли найдется другой человек, который так близко к сердцу принимает дела русских социал-демократов, вряд ли кто еще способен, как он, отодвинув любую, самую срочную свою работу, тотчас и без раздумий прийти на помощь.

Ни минуты не медля, Осип помчался к Либкнехту. Положим, не сам мчался — трамвай мчал, — если что и правилось Осипу в Берлине, так это трамвай: быстро, удобно и недорого, много дешевле извозчиков… еще и за то полюбил он эту диковину двадцатого века — очень уж легко и свободно думалось здесь под лихой, веселый перезвон предупредительных сигналов.

Он ехал к Либкнехту, поэтому, наверное, и мысли его были о нем. Казалось, Осип целую вечность знает его — такое доверие испытывал к нему; но нет, неправда: лишь с полгода назад, летом, впервые познакомился с Либкнехтом. Это знакомство произошло вскоре после того, как берлинская квартира Вечеслова подверглась более чем странному «ограблению». Судя по всему, действовали тут не простые воры: ничего не взяли из вещей, даже на единственную ценную вещь, имевшуюся у Вечеслова, рубиновую брошь жены, которая лежала открыто, не польстились. Зато перерыли все книги и бумаги, прихватив с собой некоторые рукописи и практически всю переписку. Все говорило о том, что под видом ограбления произведен форменный полицейский обыск, притом несомненно, что без людей, знающих русский язык, тут не обошлось — очень уж квалифицированно были произведены «изъятия». На мысль о том, что в Берлине орудуют русские сыщики, и с каждым днем все более нагло, наводнило еще и то, что у ряда русских товарищей все чаще стала исчезать корреспонденция из почтовых ящиков.

Странновато повела себя и полиция, куда обратился Вечеслов. Выяснив, что ничего из «имущества» не похищено, полицейские чины вообще усомнились в самом факте грабительского налета, тем более что дверь в квартиру была не взломана, а открыта каким-то ключом.

Нужен был совет опытного юриста, хорошо знающего германские законы. Тогда-то Мартын Лядов, находившийся в ту пору в Берлине, и предложил обратиться к Карлу Либкнехту, державшему вместе с братом собственную адвокатскую контору. Разузнали адрес и сразу же отправились к нему домой.

Что в тот момент Осип знал о Карле Либкнехте? Очень немногое. Знал, что он сын хорошо всем известного Вильгельма Либкнехта, основателя немецкой социал-демократии, и что сам он тоже социал-демократ. Известно было также, что как адвокат он выступает главным образом по делам о забастовках и об охране труда, то есть предпочитает защищать интересы рабочего люда. Так что даже этого немногого было достаточно, чтобы отнестись к нему с безусловным доверием. Но едва переступив порог его дома, Осип испытал изрядное смущение. Огромная роскошная квартира с мебелью от лучших мастеров, целый штат прислуги; кабинет, куда провела их жена Либкнехта фрау Юлия, особенно поразил Осипа: резные шкафы, сплошь заставленные дорогими книгами, диван и кресла, обтянутые белой кожей, — так (по тогдашним понятиям Осипа) могут жить только буржуа. Явно не по адресу пришли: что ему до наших дел, этому преуспевающему человеку с тугой мошной?