Хоть я после ужина умирала спать, заснуть мне не удалось. Юджин уже не притворялся тихоней — он уже не подбирался ко мне осторожненько всю ночь, а сразу улегся рядом и принялся меня раскручивать, а я отбивалась и отворачивалась к стенке, подставляя ему зад. И напрасно — я тогда еще не подозревала, что он может трахнуть меня и сзади. Что он и проделал с большим для себя удовольствием, а для меня с обещанием купить сапожки, которые я видела днем в витрине большого универмага.

А может, все это случилось не в Варшаве, а в другом польском городе, — название я забыла, — с таким же точно отелем, с таким же точно лифтом и с таким же точно номером, где была одна кровать и, конечно, не было раскладушки. Вот только цвет покрывала на той двуспальной кровати стерся из моей памяти, но под этим бесцветным покрывалом мы с Юджином опять играли в ту же игру — на этот раз она мне даже понравилась, потому что было не так уж больно.

Наутро я проснулась раньше Юджина и стала обдумывать, что теперь со мной будет. Главное свершилось — я победила Инес и доказала, что Юджин влюбился в меня, а не в нее. Я здорово отомстила ей за все издевательства и обиды — за обритую голову, за вечные придирки и за интернат для трудноисправимых проституток.

Зато теперь, когда я ее победила и наказала, оставалось решить, не стала ли я сама малолетней проституткой. Я толкнула Юджина в бок, чтобы он проснулся, и поставила перед ним вопрос ребром. Ребро сразу обратилось против меня, потому что он сходу схватил меня за ноги, обвил их вокруг своей спины и вставил в меня свой ненасытный хобот, и держал мои ноги так крепко, что я даже шевельнуться не могла, не то, что вырваться.

Но язык мой он схватить не успел, и язык этот постарался выразить все мое возмущение его агрессивным поведением:

«Ты — негодяй! — произнес язык по своей воле, без всякой моей команды. — Это подло насильственно употреблять бедного голодного ребенка до завтрака, даже не покормив его сладкими булочками».

К тому времени, как мой язык завершил свою страстную речь, Юджин уже успел повыть, посучить ножками и отвалиться от моего истощенного тела, готовый сходу мчаться за булочками, за кофе, за сапожками и даже за птичьим молоком. Но бегать никуда не пришлось, — один телефонный звонок, и к нам в номер вкатили небольшой походный ресторан, рассчитанный не на одну маленькую меня, а на целый отряд летнего лагеря.

Я притворилась изможденной и с удовольствием наблюдала, как Юджин суетится вокруг переполненных подносов с холодными закусками и серебряных судков с горячими, а все ради того, чтобы мне угодить. Но угодить мне было трудно — я надкусывала один бутерброд за другим и тут же отшвыривала их прочь с гримасой отвращения. Наконец, мне это надоело, я сбросила на пол весь поднос и уткнулась носом в подушку.

«Ты отбил у меня вкус к жизни!» — прорыдала я в подушку голосом героини какого-то фильма, название которого я забыла. Похоже, этот вопль оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения Юджина — вместо того чтобы меня пожалеть и утешить, он схватил меня в охапку, положил поперек своих колен вниз животом и стал довольно больно шлепать по попке:

«Ничего, я тебе сейчас этот вкус верну! Сейчас верну — мало не покажется!» — приговаривал он, одной рукой шлепая меня, а другой заглаживая боль.

И правда, мало мне не показалось, потому что все его шлепки закончились тем же, чем и начались, — он кувыркнул меня на постель и навалился сверху, будто не проделал это всего четверть часа тому назад. Я лежала под ним тихо, как мышка под кошкой, и считала минуты, когда все это кончится.

Наконец, он задергался и затих. Тихонько сполз с меня и, задыхаясь, рухнул рядом, всклокоченный, бледный и потный.

«Что ты делаешь со мной, Светка? — прошептал он, почти плача. — Ты сводишь меня с ума!».

Оказывается, это я делаю что-то с ним, а не он со мной! Я попыталась ему это сказать, но он не слушал:

«Мы катимся в пропасть, из которой нельзя будет выбраться!».

«Так давай остановимся, пока не поздно», — очень мудро посоветовала я.

«Уже поздно, обратного хода нет! Я так люблю тебя!».

Пальцами, влажными от пота, он пробежал по моим острым плечам — я за него почувствовала, какие они острые, — и по моим колючим локтям:

«Я не могу от тебя отказаться, я так мечтал о тебе все эти месяцы!».

Я пришла в восторг — Габи сказала бы, что это был момент моего торжества.

«Я так и знала, с самого начала знала, что ты запал на меня, а не на нее!»

Несмотря на всю любовь, этот чистоплюй поморщился:

«Что за дурацкое выражение, Светка? Можно ведь назвать это чувство по-людски!».

«Если хочешь говорить по-людски, возвращайся к маме», — отрубила я. Свое торжество я уже с него получила и вполне могла вернуть его Инес, но он уже сообразил, что по мне нужно ступать осторожно:

«Ладно, говори, как хочешь, только скажи, что ты тоже немножко на меня запала».

Но мне не хотелось это ему говорить, чтобы он не слишком о себе вообразил. И я уклонилась, я спрыгнула с кровати, сбросила с себя сорочку, встала перед зеркалом, в чем Инес меня родила, и оглядела себя со всех сторон:

«Ума не приложу, что ты во мне нашел? Ведь и смотреть пока не на что — никакого мяса ни спереди, ни сзади».

Он тоже соскочил с кровати и встал рядом со мной — для своего преклонного возраста он выглядел вовсе не плохо.

«Именно это я в тебе и нашел — острые локотки и колючие коленки. Терпеть не могу пышное женское мясо, меня от него просто тошнит».

«А как же ты женился на маме?».

«Так и женился — ради тебя. Чтобы ты была рядом, чтобы я мог каждый день видеть тебя, касаться тебя, вдыхать запах твоих волос. Я же не ожидал, что она сошлет тебя в интернат!».

В этом мы с ним совпали — я тоже такого не ожидала, даже от нее. Но теперь все перевернулось, и уже не понятно было, кто прав, кто виноват. В памяти вдруг всплыл тот день, с которого начались все мои беды. Я тогда проспала школу и нечаянно подслушала, как Инес плачет и упрекает Юджина за то, что он ее недостаточно любит. А он, может, и любил ее, но не любил ее женское мясо! И мне стало ее жалко, хоть вредную, хоть несправедливую, но все-таки мою мать.

«А что будет, когда мы вернемся к маме?».

Как раз на этот вопрос ответ у Юджина был готов:

«Давай сначала доживем до этого счастливого момента. Если мафия нас застукает, мы никогда к твоей маме не вернемся. А пока мы живы, давай лучше займемся любовью».

И он ухватился за мои острые локотки, чтобы втащить меня обратно в кровать, но ко мне уже начала возвращаться моя природная сообразительность:

«А мы не опоздаем на поезд?», — спросила я невинно, даже не слишком сопротивляясь.

От этих слов он протрезвел, опустил меня на пол, посмотрел на часы и ахнул:

«Ужас, остался всего час, а мы еще вещи не собрали! Бегом в душ и немедленно одевайся!»

Мы напряглись и успели запаковаться, закинуть свои чемоданы в такси и вскочить в поезд в последнюю минуту. Я не помню, сколько поездов мы сменили, заметая следы, но последний привез нас в Москву на Белорусский вокзал. Я сразу узнала этот вокзал, потому что мы с Инес и папцом жили когда-то в нескольких кварталах от него на Пятой Лесной улице.

На перроне нас встретил высокий молодой парень в коричневой дубленой куртке, который, сообщил, что его зовут Толик и он будет личным шофером Евгения Мироновича. Пока я соображала, кто такой Евгений Миронович, Толик легко подхватил наши увесистые чемоданы, покосился на меня и объявил, что с квартирой все улажено — две спальни и кабинет со всеми удобствами в хорошем старинном доме в одном из арбатских переулков. В доме есть швейцар, а в квартире евроремонт.

Что такое швейцар, я знала, кто такой Евгений Миронович, догадалась, и только собралась спросить, что такое евроремонт, как Юджин меня перебил:

«Толя, знакомьтесь, это моя дочь — Светлана, прошу любить и жаловать».

Тогда Толик позволил себе посмотреть на меня прямо, и я состроила ему глазки, совсем как Габи. В ответ на что Толик поклялся, что будет всеми силами любить меня и жаловать, а Евгений Миронович позеленел от злости и больно вывернул мне руку за спиной Толика, так, чтобы тот не видел. Цепко держа меня за локоть, он дотащил меня до офигенной белой машины, припаркованной на вокзальной стоянке. Толик поставил чемоданы рядом с машиной и ловко распахнул заднюю дверцу передо мной, и только потом — переднюю для Евгения Мироновича.