Он стоял под аркой, которая вела в большую гостиную, и чувствовал себя невыразимо плохо.

Глаза его оказались неожиданно прикованными к огромной картине, висевшей над камином во всей своей сверкающей красоте.

Он сразу же узнал бессмертное полотно Рубенса — «Охота Дианы».

Он видел эту картину еще давно, в Берлине. Тогда она висела в музее кайзера Фридриха и принадлежала народу. Каким образом она попала теперь в квартиру Геринга? Было весьма поучительно узнать, что жадность генерала простирается и на предметы искусства.

Комната была полна мужчин и женщин. Здесь собралась обычная группа людей, подтверждавшая разговоры о хваленой демократии Геринга.

Сам генерал, великолепный в своей кожаной форме коричневого цвета, развалился в кресле.

Фрау Геринг, одетая с претензией на какой-то стиль, выглядела еще толще, чем на фотографиях.

Тут же был фон Риббентроп, похожий на Мефистофеля; Риббентроп, державший в руке бокал с шампанским… Фрау Геббельс — одна, без своего карликоватого мужа… ассортимент чернорубашечников… пара чиновников и несколько незамужних Эльз — еще ожидающих своих Лоэнгринов.

Фрау Геринг сразу же заметила вошедшего.

Она подошла к двери, улыбаясь.

Браун почувствовал, что стебли лилий в его руках становятся горячими и потными.

Он щелкнул каблуками и поклонился.

— Честь имею приветствовать вас, сударыня, — сказал он, краснея. — Мои товарищи послали меня передать вам, что они счастливы и горды тем, что им выпало на долю играть в государственном театре.

Фрау Геринг захлопала своими пухлыми руками.

— Слушайте, слушайте все, — воскликнула она. — Вот мой коллега! Он играет на моей старой сцене. О, как я тоскую по ней, несмотря на свое счастье!

— Эта сцена без вас, фрау Геринг, уже никогда не будет такой, какой она была прежде.

— Умный мальчик! — сказала она, смеясь.

— Вот цветы, фрау Геринг.

— Ах да… цветы… конечно… Я поставлю их… подождите…

Она огляделась через плечо, как бы обыскивая комнату глазами.

— Вот, — сказала она, слегка касаясь его руки. — Туда! Отнесите цветы ему.

Браун быстро оглядел группу мужчин, стоявших у камина. Он чувствовал себя невыразимо глупо.

Итак, он явился сюда не для того, чтобы выполнить свою миссию, не для того, чтобы освободить свою страну от безумного убийцы, а для того только, чтобы отдать цветы этой толстой женщине.

— Простите, — сказал он. — Которому из этих господ должен я передать цветы?

— Не сюда, — воскликнула она нетерпеливо. — Вон туда, в угол! Фюреру!

— Фюрер!

Северин Браун почувствовал, что теряет всякое душевное равновесие.

Цветы теперь оттягивали его руки, как цепи.

— Пойдите к нему, — продолжала фрау Геринг. — Отдайте цветы ему.

Беспомощно оглянувшись на нее, он весь в поту прошел через комнату: ему чудилось, что пол проваливается у него под ногами.

Там в углу сидел Гитлер.

Он был один, его голова была низко опущена, он был в задумчивости.

Около него не было ни одного телохранителя. Но большая комната была полна народу и все наблюдали за ним, за Брауном.

И тут же — о, Боже! — тут же у кресла фюрера стояла маленькая девочка, бесстрашно смотревшая в замерзшие глаза.

Говорили, что Гитлера любят дети… Возможно… дети любят все примитивное.

Иначе почему бы эта девочка стояла так близко к Гитлеру? Почему бы она карабкалась к нему на колени?

Но этот ребенок не может остановить Брауна. Что значит один ребенок, когда тысячи других детей видели во время путча своих отцов плавающими в крови?

И вдруг Северин Браун услышал свой собственный голос:

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер, — ответил фюрер.

— Фюрер!., эти цветы…

Гитлер взял цветы, крепко сжимая их стебли. Потом с коротким, отрывистым поклоном передал их фрау Геринг.

— Самой арийской матери в великой Германии, — сказал он.

— Зиг хайль! — прошептали гости.

Гитлер взял несколько лилий и всунул их в маленькую детскую ручку:

— А это будущей матери Рейха!

Будущей матери.

Крошечный ребенок уже заранее предназначался к тому, чтобы родить штурмовиков.

— Благодарю вас! — вежливо сказала девочка. — Хайль Гитлер!

Потом, подняв на него ясные глазки, добавила:

— Дядя Гитлер! Что вы говорите, когда благодарите кого-нибудь: «Хайль Я» или «Хайль Мне»?

Фюрер отвернулся, а Геринг подошел к девочке и взял ее за руку.

— Я думаю, Хельга, — сказал он, — что тебе пора отправляться к гувернантке.

Северин Браун вышел из затемненного угла, в котором стоял.

Черная рубашка облегала его тело, как пластырь. Его рот был горяч и сух. Быстрым шагом покинул он гостиную фрау Геринг. Он шел по улице быстро, все ускоряя шаг. Он бежал в казармы, разрываемый, преследуемый тысячью мук.

Два дня Северин Браун оставался наедине сам с собой, погруженный в свои переживания. Он сказался больным и его оставили в покое.

Он чувствовал, что наступил крах. Он понимал это прекрасно, благодаря своим знаниям.

Он когда-то мечтал спасти мир от безумного тирана — и теперь он сам превращался в безумца и все смеялись над ним — дни, часы, стены, небо. Небо и ад.

Все хохотали над его бесплодной попыткой.

Особенно резко он слышал этот смех по ночам. В его ушах отдавались тысячи голосов, громких и тихих, громовых и шипящих.

— Так ты думаешь, что я схожу с ума? — крикнул он однажды луне, глядевшей в окно.

— Сумасшедший! Какое ужасное слово!

Нет, нет, только не это!

— Смейтесь же надо мной! — крикнул он в бешенстве. — Смейтесь! Я могу потерпеть неудачу, но знаю, что только такие люди, как я, способны повести мир к свободе. Нет! Я не проиграю! Я убью Гитлера!

Неужели он сказал это слишком громко?

Его, конечно, услышали. А если не услышали, то могли просто прочесть его мысли.

Он снова улегся в свою одинокую постель, зарывшись головой в руки, но заснуть ему скоро не удалось. Он долго ворочался, стонал, колотил себя по голове кулаками.

Наконец забылся.

Через три дня в казармы явился Гиммлер, глава гестапо, и Северин Браун был вызван к нему в кабинет.

— Северин Браун! — торжественно сказал Гиммлер. — Фюрер вызывает вас!

— Меня? — переспросил Браун. — Я…

— Никаких вопросов. Десять минут на сборы. Ровно десять минут!

Итак, его в конце концов разыскали.

Браун медленно поднялся по знакомой лестнице… его сердце колотилось, как барабан.

Зачем торопиться на смерть?

Фюрер вызывает его. Фюрер, конечно, несравненно умнее его. Он прочел тайну в его глазах, тогда, в доме Геринга.

Фюрер подслушал его мысли, принимая цветы и разговаривая с девочкой.

Иначе зачем было посылать Гиммлера за ним, Брауном, Гиммлера, самое имя которого вызывает представление о траурной карточке?

Десять минут! Как они быстро отмерли.

Опять «мерседес», на этот раз закрытый.

Как мягки и покойны эти огромные машины, часто везущие на смерть, какие в них удобные подушки, на которые хочется облокотиться усталой спиной.

Через некоторое время, — Браун не знал, были ли то минуты или часы, — автомобиль остановился на Фостштрассе перед домом Гитлера. Не домом, а памятником гитлеровской мощи. Мрамор, гранит, сталь, кровь, смерть, отчаяние…

Двое ординарцев, ехавших с ними, остались в машине.

В дом вошли только Гиммлер и Северин Браун. Оба молчали.

Десять ступеней. Массивная дверь. Еще несколько ступеней, ведущих к другой двери.

Прошли через увешанный коврами зал, пол которого был сделан из мрамора, выкопанного в германской земле.

Прошли через другой зал, который казался бесконечным, его стены гулко отдавали эхом шаги двух мужчин.

Подошли наконец к последней роковой двери с бронзовым орлом, держащим в когтях щит, на котором вместо герба стоят просто инициалы: А. Г.

У этой двери стояли на часах чернорубашечники.

Браун знал их, но не посмел им улыбнуться в присутствии Гиммлера.