В парке около озера видна пещера, закрытая железной решеткой; говорят, что здесь находится выход из тех подземных ходов, которые император Павел велел провести от своей комнаты, чтобы иметь возможность бежать от убийц. Тщетная предосторожность, не предохранившая его от смерти, которой он так боялся и заслуженность которой, может быть, сознавал. Все эти воспоминания делают пребывание в Гатчине очень мрачным и неприятным. Я не понимаю, почему двор выбирает Гатчино именно тогда, когда хочет веселиться. Образ жизни здесь совершенно особый, похожий на жизнь в деревне. Для обедов и завтраков собираются в Арсенале, там же проводят вечера за музыкой, днем играют в petits jeux[57] и в шарады, катаются с деревянных гор. Организуются прогулки в экипажах всякого рода: ландо, фаэтонах, шарабанах и кабриолетах с самой фантастической упряжкой, охоты, в которых принимают участие дамы. Парк большой; летом он, может быть, красив, но теперь оголенные деревья, осеняя своими почерневшими сухими ветвями болотистую и полузамерзшую почву, представляют унылую картину. Надо сказать, что в этом году, несмотря на все увеселения и на общительность по заказу, ни у кого не весело на сердце. У всех скорбная тревога написана на лице. Собравшись, говорят вполголоса о последних известиях, передают друг другу бюллетени, щиплют корпию. Даже молодежь не может веселиться. Но больше всего сжимается сердце, глядя на государя. Когда он проходит через Арсенал, в его поступи, прежде такой твердой, эластичной, чувствуется подавленность. Его высокая фигура начинает сгибаться. У него какой-то безжизненный взгляд, свинцовый цвет лица, чело, еще недавно надменное, каждый день покрывается новыми морщинами, свидетельствующими об убийственных заботах, тяготеющих над этой гордой головой, ни перед чем доселе не склонявшейся.
Сегодня утром мы все были в Арсенале после завтрака. Стюрлер и Голицын играли сонату Бетховена, как вдруг по зале раздался слух, что только что приехал курьер из Севастополя с важными известиями. Великая княгиня Александра Иосифовна побежала к государю, чтобы узнать подробности, и вскоре вернулась с радостными криками, сообщая нам, что мы взяли 4 неприятельских редута. Постепенно мы узнали подробности дела. Этими редутами, из которых три английских и один турецкий, овладел генерал Липранди со своими подкреплениями. Два из них были снесены, два заняты нашими войсками, которые, таким образом, господствуют над неприятельским лагерем. Мы захватили одиннадцать осадных орудий и тотчас же обратили их против неприятеля; с их помощью была сбита грозная французская батарея, направленная против наших фортов. Четыре из наших храбрых офицеров в сопровождении 30 добровольцев произвели ночную вылазку, захватили одну батарею и заклепали 19 пушек. Липранди занимает теперь с 20 000 человек сильную позицию, преграждая сообщение между Балаклавой и лагерем осаждающих и отрезывая, таким образом, лагерь от снаряжений и продовольствия. Чтобы выбить его из его позиции, необходимы значительные силы, которые пришлось бы взять из осаждающей армии[58].
После этих известий мы воспрянули духом. Государь, войдя к государыне, чтобы сообщить ей эту новость, прежде всего бросился на колени перед образами и разрыдался. Государыня и ее дочь Мария Николаевна, думая, что страшное волнение государя вызвано взятием Севастополя, бросились тоже на колени, но он успокоил их, передал радостную весть и тотчас же приказал отслужить благодарственный молебен, на котором мы все присутствовали.
Гильдебранд, привезший известие, получил аксельбанты адъютанта. Государь совершенно воспрянул духом. Говорили, что еще сегодня утром он плакал, узнав про измену Ганновера, обратившегося против нас. Вообще его нервы в самом плачевном состоянии. Видя, как жестоко он наказан, нельзя не жалеть его, а между тем приходится признать, что он пожинает то, что посеял. В течение стольких лет своего царствования он направлял всю внешнюю политику не столько в интересах своей родины, сколько в интересах якобы Европы, считая себя призванным защищать принцип порядка. Народы ненавидят его как представителя деспотизма, а государи, которых он защищал, заставляют его теперь дорого расплачиваться за самолюбие, уязвленное сознанием его превосходства.
27 октября
Сегодня вечером великий князь прочел нам конфиденциальную корреспонденцию из Вены (вероятно, от Горчакова), представляющую очень умный обзор политического положения России в настоящее время и оканчивающуюся словами: «Нельзя понять современный кризис, если не отдавать себе отчета в том, что из него неизбежно должен вырасти новый мир».
«Это именно то, что я думаю, — добавил великий князь, — и что говорил с самого начала войны». Великий князь и великая княгиня продолжали разговор на ту же тему, выражая по всем вопросам дня такие мысли, каких бы сами они не допустили или во всяком случае не высказали полгода тому назад. Они говорили, что Россия никогда не будет у себя хозяйкой, пока не получит Дарданелл, что естественными союзниками России являются славянские народы, которые во что бы то ни стало нужно вырвать из-под ига Турции и образовать из них самостоятельные государства. Великая княгиня выразила сожаление, что в прошлом году, из опасения не иметь достаточно сил для их поддержки, был упущен самый благоприятный момент их вооружить, тогда как теперь, когда Россия имеет против себя всю Европу, этот благоприятный случай упущен и т. д. Оба с большой горечью высказывались по поводу политической системы, введенной Александром I на основах Священного союза, системы глубоко антинациональной, как показали последствия. Цесаревна прибавила, что ввиду невозможности для России чем-либо помочь славянам в настоящую минуту слишком поздно просить у них помощи, так как всякое восстание с их стороны будет немедленно подавлено Австрией, еще более страшной для этих народов, чем Турция.
Великий князь добавил: «Мы не проявили достаточного национального эгоизма, но обстоятельства толкнули нас на правильный путь и доказали, до какой степени ложна и опасна была наша политическая программа». Я была очень удивлена, услышав, что великий князь высказывается так определенно и откровенно в том смысле, в каком мыслят все просвещенные люди в стране, между тем как такого рода убеждения были очень чужды правительственным сферам еще год тому назад. Когда разговор касается политики во время наших вечерних собраний, я никогда не упускаю случая довести до сведения великого князя и великой княгини мнения, которые мне приходится слышать в обществе и которые не всегда доходят до них, так как те, кто их окружает, или не разделяют этих мнений, или же боятся надоесть или раздражить, передавая то, что похоже на критику или на упрек. У меня этого страха нет, так как я уверена, что великий князь и великая княгиня знают, до какой степени я к ним привязана и что я решаюсь передавать им даже то, что им тяжело слышать, из желания им блага и славы.
30 октября
Сегодня в 4 часа утра из Севастополя приехал курьером молодой граф Левашов с дурными известиями. 23-го в Севастополь прибыли молодые великие князья Николай и Михаил, а 24-го Меншиков атаковал высоты, занятые неприятелем. Бой продолжался с 6 часов утра и до 4 часов дня. Наши сначала захватили неприятельские позиции и заклепали 26 неприятельских пушек, но у нас не хватило подкреплений, неприятель оправился, и мы были оттеснены с большим уроном. Потери определяются в 5000 человек, выбитых из строя, из них 1500 убитых[59]. Вот печальное начало для наших молодых великих князей. Они остались невредимы, но рядом с ними адъютанты Альбединский, молодой Меншиков и Граббе были контужены, а генерал Соймонов убит. Это известие здесь всех крайне опечалило. Мне кажется, что мы накануне великих несчастий, предчувствие которых тяготеет над моей душой…
