Через двенадцать дней — в полном согласии с полухинскими расчетами — боеготовность матчасти корпуса была полностью восстановлена. О чем я и доложил командующему 16-й воздушной армией генералу С. И. Руденко.
Руденко выслушал меня молча. А когда я закончил, сказал лишь одну-единственную фразу:
— Завтра встречайте комиссию по проверке качества ремонтных работ.
Сердится, наверно, подумалось мне, что не дождался из Москвы летчиков облета. Но меня это не огорчило: если придется отвечать за самоуправство, отвечу. Главным было то, что «яки» могли летать. Комиссия после тщательной трехдневной проверки ограничилась лишь мелкими замечаниями, касавшимися в основном покраски. Качество работ по усилению крыльев нареканий никаких не вызвало. Комсомольская летучка безотказно сработала и на этот раз.
Ознакомясь с выводами комиссии, Руденко вызвал меня на связь по СТ и объявил благодарность за проявленную оперативность и успешно проделанную работу. По потом на бумажной ленте появились слова, что испытывать крылья самолетов после их усиления не обязательно командиру корпуса, что у него совершенно иные функции и обязанности. «А летать вверх шасси над аэродромом— немыслимое для командира вашего ранга ухарство, — читал я быстро бегущий текст очередного разноса. — У вас и без того колоссальный летный авторитет. Но вы, как норовистый жеребец, не в состоянии себя обуздывать. Поймите наконец: необходимо знать меру! Пора ее знать! Желаю успеха. Руденко».
Сравнение с жеребцом, признаюсь, меня озадачило. Как-то странно было прочесть это слово на ленте буквопечатающего аппарата, не вязалось оно с привычным сухим стилем директив, приказов и распоряжений. Я знал, что Руденко вряд ли хотел меня обидеть или тем более унизить и оскорбить. Выходило одно: обычные разносы, по мнению командарма, пронять меня не могли, вот и пришлось употребить выражение хотя и не казенное, но житейски сильное. Авось, дескать, угомонится!
Ладно, решил я. Жеребец так жеребец, хорошо хоть не просто, а норовистый. Ради эпитета и существительное употреблено. А то, что разнос начальства принял несколько неожиданную стилистическую форму, переживем. Главное — дело сделано! Главное — готовы к боевой работе.
В общем, настроение у меня, несмотря ни на что, было замечательное. В глубине души я чувствовал, что не мог поступить иначе. Не мог ждать летчиков из Москвы. Не мог сидеть сложа руки. А то, что на радостях загнул «крючок», — лишнее, конечно. Надо бы удержаться. Но ведь суть не в том. Не за «крючок» прочитал мне нотацию Руденко, а за то, что летаю. Командир корпуса, по мнению начальства, не должен столько летать. А с этим я не хотел и не мог согласиться. На этот счет, как уже говорил, у меня была своя собственная точка зрения. Правильная, неправильная, но — моя. Запретят официально летать, тогда пожалуйста. Приказ — не разнос, приказ военный человек приучен выполнять беспрекословно. Но пока его нет, такого приказа, и, даст бог, никогда не будет. По крайней мере, я на это крепко надеялся…
А через сутки мы получили телеграмму командующего ВВС маршала А. А. Новикова. Инициатива наша получила в ней официальное одобрение, а 3 иак ставился в пример другим авиационным частям. Что же касается самих «яков», то мы летали на них, били врага, и ни одного случая срыва верхней обшивки крыла за все время не наблюдалось. А впоследствии замечательные эти машины стали поступать с заводов уже без каких-либо дефектов.
Вот так понимали свои обязанности политработники корпуса — агитировать не столько словом, сколько живым делом. И их личный пример, их активная заинтересованность во всем, что касалось боевой работы корпуса, были лучшим аргументом в пользу высокой действенности такой агитации. Коммунисты и комсомольцы 3 иак привыкли видеть, что слова политработников никогда не расходятся с делом, и потому шли за ними безоглядно, с твердой верой в конечный успех. А когда партийно-политическая работа не сводится к разовым, от случая к случаю, мероприятиям, а органично входит неотъемлемой составной частью в жизнь всех и каждого, когда она связывает разрозненные усилия людей в единую волю коллектива — отдача ее неизмеримо растет, а авторитет самих политработников становится непререкаемым. Не одним оружием воевали мы с фашистами — высокая идейность и моральный дух проявляли себя в качестве мощной силы, значение которой в деле разгрома врага невозможно переоценить. А силу эту формировали такие люди, как Ананьев, Полухин, Пасынок, и многие другие политработники корпуса, которых — рискну повторить, не опасаясь упреков в излишнем пафосе, — называли у нас в 3 иак крылатыми комиссарами. Крылатыми и окрыляющими, добавил бы я.
Вернусь, однако, к завершающему этапу операции «Багратион».
После взятия Вильнюса войска 3-го Белорусского фронта, продолжая наступление, освободили в начале августа Каунас, форсировали Неман и вышли к границам Восточной Пруссии. До Инстербурга, над которым еще совсем недавно наши «яки» разбросали листовки, теперь было, как говорится, рукой подать. Правда, на войне протяженность расстояний и время, необходимое, чтобы их преодолеть, не всегда совпадают. Зимой сорок первого немцам оставалось пройти до Москвы каких-нибудь несколько километров, но они, эти километры, так и не были пройдены. Мы, понятно, не собирались перенимать у фашистов их плачевный опыт и были убеждены, что наши войска вступят на территорию гитлеровского рейха в самом ближайшем будущем.
Во всяком случае, мы ясно видели, что дело идет именно к тому. Помимо Немана была форсирована южнее Варшавы Висла, захвачены плацдармы в районах Магнушева и Пулавы. Стратегический фронт противника был сокрушен на глубину 600 километров.
Немалый вклад в разгром вражеских полчищ на центральном участке советско-германского фронта внесла авиация — и истребительная, и штурмовая, и бомбардировочная. Господство нашей авиации в воздухе было бесспорным и прочно удерживалось от первого до последнего дня Белорусской операции. В ходе воздушных боев и штурмовых действий по аэродромам противника было уничтожено 2 тысячи вражеских самолетов[11] .
