В одной из таких смешанных групп вылетел старший лейтенант Киселев. Я находился на КП и по поступавшим туда сведениям знал, что группа обнаружила в воздухе противника и ведет тяжелый бой. Позже выяснилось, что Киселеву удалось поджечь вражескую машину, но на выходе из атаки и сам он получил две здоровенные пробоины.

Когда я увидел заходивший на посадку одиночный истребитель, сразу же мелькнула догадка, что это подранок. Но сел самолет нормально. Лишь в конце пробега его развернуло в сторону, и он встал поперек полосы. Вот-вот должны были появиться остальные истребители, и я бросился к «виллису», чтобы освободить полосу, зарулив, если понадобится, самолет на стоянку. Когда я подъехал, мотор у «яка» уже не работал. Выскочив из машины, я влез на крыло и увидел в кабине потерявшего сознание Киселева. На полу кабины лужа крови, а в ней — оторванная нога в сапоге. Как истекающий кровью Киселев сумел с одной ногой довести до аэродрома и посадить машину, я до сих пор не знаю.

Зато хорошо знаю другое. Иван Михайлович Киселев не только вернулся в строй, не только научился летать и летал с протезом, но и совершил 156 боевых вылетов, принял участие в 25 воздушных боях, сбил лично 14 самолетов противника и два в группе, стал Героем Советского Союза, провоевав в нашем 3 иак до конца войны.

Но, возвращаясь к боям за Вильнюс, который наши войска освободили 13 июля 1944 года, хочу рассказать, как мы с генералом Обуховым за день до полного освобождения города проехали по его улицам на бронетранспортере. Разумеется, «прогулку» эту мы предприняли не из-за удали или неуместной лихости — у каждого из нас были в городе свои неотложные дела. Меня, в частности, интересовали некоторые вопросы, связанные с управлением действиями авиации корпуса. Повсюду шли уличные бои. Фашисты сражались ожесточенно, цепляясь за каждый квартал, за каждое здание. Возле одного из таких зданий, в подвале которого размещался застенок гестапо, наш транспортер остановили, и какой-то танкист доложил генералу Обухову, что в подвале только что обнаружена большая группа расстрелянных гитлеровцами литовских патриотов, среди которых есть женщины и подростки. Обухов распорядился, чтобы срочно разыскали и доставили врача, но, когда врач приехал, оказалось, что уже поздно — с момента зверской расправы, совершенной гестаповцами, прошло больше часа, и медицинская помощь уже никому не требовалась.

Подобные факты изуверства, кровавых злодеяний и садистских, ошеломляющих своей бессмысленной варварской жестокостью преступлений не могли не вызывать ответной реакции у тех, кто с ними сталкивался. Узнавали о них, естественно, и летчики нашего корпуса. Понятно, конечно, что к врагу, каким бы он ни был, симпатий никто никогда не питает. Даже если он воюет, так сказать, по-рыцарски. Но то, что вытворяли фашисты, вызывало у нас такой гнев, такую ненависть к врагу, что никакими эпитетами их ни вслух, ни на бумаге не выразишь. Не было и нет в человеческом языке таких слов.

Ни в коей мере не хочу умалять мужества и бесстрашия таких бойцов, как Осадчиев или Киселев — а так, как они, сражались многие, — но будет все же, думаю, уместным сказать, что проявлявшийся в годы войны массовый героизм в известной степени опирался и на осознание того факта, что фашизм хотя и объединял вроде бы таких же, как все, обыкновенных людей, но ничего человеческого у тех, кто ему служит, давно не осталось. Мы не опускались до изуверской жестокости врага, не вставали на одну доску с ним, осуществляя принцип: око за око, зуб за зуб. Но уничтожали врага без пощады, истребляли его всюду, где он нам попадался. До тех пор пока в его руках оставалось оружие — милости от нас он не знал. А к обезоруженному, сдавшемуся в плен врагу мы попросту теряли всякий интерес. Ненависть — оружие, а не инструмент для того, чтобы сводить личные счеты.

В бою же, повторяю, лютая ненависть к фашистам, которую все мы испытывали, нам помогала. В ней, как и в любви к Родине, мы находили неиссякаемый источник духовных сил, лежавших в основе непреклонной воли к победе. Казалось бы, прямо противоположные чувства, но война сплавляла их в единый прочный монолит.

Нельзя в этой связи не сказать о решающей роли партийно-политической работы, которая, не глядя на тяготы войны, не прекращалась, по существу, ни на один день. Начальник политотдела корпуса полковник Ананьев, его помощник по комсомольской работе подполковник Полухин, как и другие политработники корпуса, редко упускали случай, позволявший лишний раз обнажить изуверскую сущность фашизма. Но при этом никто никогда не ставил перед собой цель ожесточить людей, разжечь в них безрассудную слепую ярость, способную сокрушать все подряд, без разбора. Война велась против фашизма, а не немецкого народа. И хотя из вражеских окопов стреляли немецкие солдаты, а на военных заводах в Германии работали немецкие рабочие и некоторым из нас нелегко было порой отличить, где фашизм, а где немецкий народ, особенно тем, у кого нацисты замучили насмерть брата или сестру, повесили или расстреляли ни в чем не повинных близких людей, — несмотря на все это, политработники настойчиво вели разъяснительную работу, стремясь внести необходимую ясность в эти непростые вопросы. Им приходилось вновь и вновь разъяснять, что фашизм со всеми его зверствами и преступлениями — не вина немецкого народа, а его беда, его историческая трагедия. И пусть далеко не все немцы сумели разобраться в нагромождениях чудовищной лжи нацистской пропаганды, пусть не нашли в себе волю активно противостоять бредовым идеям расового и мирового господства, но обвинять за это целый народ было бы непростительной ошибкой. Как было бы ошибкой мстить немцам только за то, что среди них есть фашисты.

Особенно важное значение подобная разъяснительная работа приобретала еще и потому, что уже не за горами был тот день, когда советские войска пересекут границы гитлеровского рейха. Забегая вперед, оговорюсь, что у нас в корпусе практически не наблюдалось фактов не то что жестокости по отношению к мирному населению, но и просто несправедливого к нему отношения. Теплых чувств, понятно, никто из нас к немцам не испытывал, но они, надо полагать, на это и не могли рассчитывать. А вот накормить при случае из своего солдатского пайка голодных немецких женщин или детей доводилось. И довольно часто.