– Ты открыл для меня много нового, – ответил тот, а про себя подумал: «Случилось большее – ты, никогда не меняющий сурового выражения лица, занял в сердце моем место, предназначенное другу».
– Не знаю, брат мой Сагамор, чем больше взволновал ты меня – своим ли рассказом, чем-то похожим на исповедь, или тем, что доверить его решил именно мне, – чуть слышно проговорил офицер. И то ли показалось ему, что, встретившись со взглядом старого вождя, прочел в нем вопрос, то ли и в самом деле тот хотел о чем-то спросить, да сдержался.
Что касается сына вождя, то он сидел весь этот вечер, слушая отца, не пошевельнув ни одним мускулом. И только когда услышал, что бледнолицый был во время ритуального танца одет в светло-серую шкуру пумы, глаза его, широко открытые на овальном, с тонкими чертами лице, загорелись небывалым огнем. И тут порывистый ветер поднял прядь его длинных волос и скрыл в них устремленный на отца взгляд.
Зоркий Глаз поднял руку.[27]
– О чем хочет спросить сын вождя? – раздался голос Сагамора.
– Мой отец не сказал, что было дальше… не сказал, какое имя получил бледнолицый…
– Когда прошла середина ночи, – заговорил Сагамор, не отвечая на вопрос сына. – закончились танцы, смолкли голоса поющих. От костра поднялся Черная Туча. Его голос звучал твердо, и ветер уносил его далеко в горы:
«Этот бледнолицый был одним из тех, кого мы называем Длинные Ножи. Но сердцем и мыслями он был далек от них. Глаза наши, покрытые мглой, не видели дальше ладони, и мы не сразу признали в нем родственную душу. Хотели его смерти. Но разве орел может ходить по грязи, как цапля? Белый брат с правильным сердцем. Он не мог больше быть с теми, кто лишает нас нашего права на землю, на жизнь и на воздух. Он протянул к нам свою руку… и сегодня он стал чироком…»
«А имя, какое имя ему было дано?»– только пронеслось в голове Зоркого Глаза, как старик сказал:
– Имя он получил достойное его силы и храбрости. И тут, – чуть-чуть помедлив, продолжал он, – снова загремели бубны, множество рук подхватило Зарембу я понесло над головами. Глаза его смотрели с высоты поднятых рук, и, когда наконец опустили его на землю; подошел он к костру и, протянув руки к дыму, простиравшемуся над пылавшим деревом, искупал в нем лицо, плечи, все тело: «Теперь я чирок, кровь моя, сердце мое, все, все будет принадлежать народу, которому отдам свою жизнь…»
Голос старика дрогнул. Дыша порывисто и тяжело, он замолчал. Молчал долго, а потом, оглянувшись, словно хотел убедиться, где и кто с ним, проговорил:
– Этим белым был я, Белая Пума. Хау!
– Уфф! – сорвалось с губ Зоркого Глаза, и он почувствовал, как холодная дрожь пробежала по телу, словно проползли по нему тысячи черных муравьев. Отец сказал «хау», значит, беседа окончена, значит, ни на один вопрос он не ответит больше ни слова. Осторожно поднявшись, как бы боясь стряхнуть вдруг навалившуюся на плечи неимоверную тяжесть, сын вождя, не глядя ни на кого, направился к знакомой, чуть приметной среди скал тропинке и растворился во мраке.
Долго, не отрывая взгляда, в котором читалась грусть и что-то такое, что скорее всего назовешь восхищением, смотрел на своего друга посланник Великого Белого Отца. Не спеша вынул он из кармана своей военной формы трубку, так же не спеша раскурил ее, а потом, не то крякнув, не то вздохнув, поднялся и пошел вслед за молодым индейцем.
Сагамор, как сидел неподвижно у костра, уже покрывшегося серым пеплом, так и остался сидеть, пока не скрылись эти двое в черном провале ночи и пока ухо его, ухо охотника, не перестало выделять среди тысячи других порожденных в ночи звуков мягкое прикосновение их ступней к песку. Только голову свесил на грудь, укрыв ее поплотней шкурой оленя.
Когда горы и лес, слившись с густой пеленой тьмы, образовали подобие одного огромного, пугающего своей величиной шара, старик поднялся, снова разжег костер и, вперив взгляд в повисшие над ним звездные гроздья, задумался. О чем? Может, вспомнилось, как много лет назад были они свидетелями впервые принятого им решения – не проливать своими руками крови невинных, а может, как узнал он в такую же звездную ночь о рождении сына. Где он сейчас? С кем его мысли? Найдет ли правильное решение для себя? А ведь от того, как отнесется он к отцу, зависит спокойствие и даже судьба целого племени. Ему теперь быть вождем. А что, если им, Сагамором, совершена ошибка? Что, если своим откровением он только подогрел в сыне ненависть ко всем белым, что, если сознание того, что и в его жилах течет их кровь, вызовет в нем чувство вражды к своему отцу? «Но я должен был это сделать. Должен, чтобы научить его умению отличать друга от недруга, находить правильное поведение, диктуемое никогда не стоящим на месте временем, без чего ни один вождь не может руководить своим народом…»
Когда на другой день Сагамор вышел из своего типи и направился к опушке леса, она, золотясь в лучах уходящего солнца, представляла волнующее зрелище умиравшего дня. Глаза старика жадно ловили последние краски заката. Он шел не торопясь, спокойный, прямой, ровный, словно не нес на себе груз многих лет жизни. И ветер теребил его длинные волосы.
Поднявшись на опушку и дойдя до ее середины, где остатки вчерашнего костра образовали серый круг пепла, Сагамор остановился, огляделся вокруг; все говорило ему о тихой кончине дня. Взглянув в сторону тропинки, на которой показались двое: один в форме американского офицера, другой – полуголый, с грудью, поблескивающей в отсветах заката, спокойно уселся на свое место. И хоть сын его ни взглядом, ни движением не выдал того, как досталось ему утро этого дня, он все равно понял, сумев заглянуть в его душу.
В момент, когда услышал Зоркий Глаз правду о своем рождении, его внутренний мир был потрясен так, как если бы земля, разломившись вдруг надвое, поглотила в своем клокочущем чреве все живое, все привычное с самого появления жизни. Он шел по чаще, не слыша ни ее шума, ни ее тишины, отдавшись силе своих мыслей. Его отец – белый. Он сын Зарембы. Но значит ли это, что изменилось что-то в его, Зоркого Глаза, жизни? Разве не он, его отец Белая Пума, полностью, с самого детства владел воображением сына, покоряя своей силой, смелостью, своим справедливым отношением к жизни? Разве не он, давший жизнь ему, научил уважению к законам братства и дружбы, и что сейчас, как не мудрость отца, руководит его мыслями?
Одна за другой вставали перед мысленным взором воина картины из рассказов, к которым он относился как к красивым легендам, рожденным мечтой об отважных и справедливых бледнолицых, которые, отказываясь уничтожать индейцев, переходили на их сторону. И тут вспомнилось, как однажды, когда был еще ребенком, услышал он о похоронах белого воина. Под звуки скорбного траурного пения его несли на руках воины племени чироков. В конце длинной похоронной процессии индейские юноши вели мустанга умершего. Когда тело белого коснулось земли, стрела, выпущенная из лука, пробила сердце коня – вместе со своим хозяином он должен был уйти по дороге, ведущей в Страну Вечного Покоя.
Кем был этот белый – Зоркий Глаз не знал. «Но, наверное, – думал он сейчас, – другом, если люди племени уважали его. А Белая Пума, отец? Не богатством ли души, которое не могли не оценить люди племени, завоевал он право на любовь и уважение, став Верховным Вождем? Как же это случилось?»
Этот вопрос не выходил из головы и старого офицера, когда, ворочаясь с боку на бок, припоминал он рассказ вождя до мельчайшей подробности. О том же, что за все эти годы никто не сказал Зоркому Глазу правды об отце, не задумывался. Знал: у индейцев огромная самодисциплина. Закон не позволит никому из племени напомнить белому, если он принят в семью индейцев по доброй воле, о его происхождении. И уж, конечно, никогда не напомнят об этом детям в случае, если белый обзаведется с индианкой одним типи и назовет ее своей скво. Знал и другое, да и не только знал, прочувствовал на себе – только тот погибнет от руки индейца, кто придет сам к нему с огнем. Не сама ли жизнь Белой Пумы тому пример? Равный среди равных, он одарен не только дружбой, но и наделен огромными полномочиями. Стать Сагамором, да еще белому, – доверие, которому нет равного.
