Марк засмеялся. Ненадолго наступила тишина. На сей раз первым заговорил он:

– Я сказал, как меня зовут. А как зовут тебя?

– Тетя с дядей зовут меня Камилла, но настоящее мое имя Коттия. Видишь ли, они любят, чтобы все было на римский лад.

Значит, он был прав: она им не дочь.

– А ты не любишь?

– Я? Я из иценов! И тетя Валария тоже, хотя предпочитает не вспоминать про это.

– Знавал я когда-то черных коней, запряженных в колесницу, они происходили из царских конюшен иценов, – Марк почувствовал, что надо переменить тему.

– Правда? Они были твои? Какой породы? – В глазах ее вспыхнуло любопытство.

Марк покачал головой:

– Нет, не мои, мне только один раз посчастливилось править ими. Да, это было счастье. Но какой они породы, я так и не узнал.

– Большой жеребец, принадлежавший моему отцу, вел происхождение от Придфирты, любимицы царя Прасутога, – объяснила Коттия. – Мы, ицены, все лошадники, начиная с царя. Раньше у нас был царь… – Она запнулась, голос ее упал. – Мой отец погиб, когда объезжал молодую лошадь, поэтому я и живу теперь с тетей Валарией.

– Сочувствую. А мать?

– Думаю, у нее все хорошо, – скучным голосом произнесла Коттия. – Один охотник давно мечтал на ней жениться, но родители выдали ее замуж за моего отца. А когда отец отправился в сторону заката, она ушла к охотнику, и в его доме для меня не нашлось места. С братом было не так – с мальчиками всегда получается по-другому. Вот мама и отдала меня тете Валарии, у которой нет детей.

– Бедная Коттия, – мягко сказал Марк.

– Вовсе нет. Я и не хотела жить у охотника, ведь он мне не отец. Но только… – Голос ее замер.

– Что – только?

Изменчивое личико Коттии вдруг сделалось совсем лисьим, как он и предугадал.

– Только мне не нравится жить с тетей. Мне не нравится жить в городе, где одни прямые линии, где меня держат взаперти за кирпичными стенами и зовут Камиллой. Я не хочу, не хочу, не хочу, чтобы меня заставляли притворяться римской барышней, я не хочу забывать свой клан и моего отца!

Марк пришел к заключению, что тетя Валария ему решительно не нравится.

– Если тебя это может утешить, по-моему, им это пока плохо удается.

– Еще бы! Я им не поддаюсь! Я просто делаю вид, надеваю маску вместе с туникой. Я отзываюсь на Камиллу, говорю с ними на латыни. Но внутри я принадлежу к иценам, и когда я на ночь снимаю тунику, я говорю: «Ну вот, до утра избавляемся от Рима!» Я ложусь и начинаю думать, вспоминать: дом, болотных птиц, прилетающих с севера во время листопада, племенных кобыл с жеребятами из отцовских табунов. Я вспоминаю все, что мне не полагается помнить, и говорю с собой на своем родном языке… – Она вдруг замолчала и с удовольствием уставилась на Марка: – Я и сейчас говорю с тобой на своем родном языке! И давно я перешла на него?

– С той минуты, как сказала, что твое настоящее имя Коттия.

Она кивнула. Ей, видимо, не приходило в голову, что слушатель, которому она изливает свои печали, – римлянин. Не приходило это в голову и самому Марку. Он понял одно: Коттия тоже живет на чужбине. Жалость, сочувствие – все дружеские чувства потянулись к ней, застенчиво и смущенно. И, словно ощутив это, она передвинулась ближе к нему и плотнее закуталась в складчатый алый плащ.

– Мне нравится в твоем плаще, – удовлетворенно сказала она. – В нем тепло и надежно, наверно, птица чувствует себя так внутри своих перьев.

Из-за изгороди неожиданно послышался голос, пронзительный, как крик павлина перед дождем:

– Камилла! Сокровище мое! Камилла, госпожа моя!

Коттия разочарованно вздохнула:

– Это Нисса. Надо идти.

Но она не двинулась с места.

– Камилла! – Голос раздался ближе.

– Нисса зовет тебя.

– Да, придется идти.

Она неохотно встала, сбросила тяжелый плащ, но все еще медлила, а визгливый голос между тем все приближался. Наконец девочка выпалила:

– Позволь мне прийти еще! Пожалуйста! Можешь не разговаривать со мной, не обращать на меня внимания.

– О, госпожа моя! Где ты, дитя Тифона? – раздался вопль совсем рядом.

– Приходи, когда захочешь. Я всегда буду рад тебя видеть, – торопливо проговорил Марк.

– Я приду завтра, – пообещала Коттия и направилась в сторону старого вала, держась величественно, как королева. Большинство здешних женщин держится так, подумал Марк, следивший за ней взглядом, пока она не исчезла за изгородью. И ему вспомнилась Иска Думнониев и Гвингумара, стоящая в дверях хижины. Что сталось с нею и смуглым младенцем после того, как Крадок погиб, а хижины сожгли и поля посыпали солью? Никогда он этого не узнает.

Из-за изгороди донесся громкий голос, любовно распекавший ослушницу. Услышав шаги, Марк повернул голову и увидел Эску.

– Господин принимал гостей. – Эска остановился около скамьи и приложил острие копья ко лбу в знак приветствия.

– Да, а теперь, кажется, она получила из-за меня нагоняй от няньки, – встревоженным тоном произнес Марк, прислушиваясь к удаляющемуся визгливому голосу.

– Если верить молве, нагоняй ее не коснется, – отозвался Эска. – Разве может коснуться брань летящего копья?

Марк заложил руки за голову, откинулся назад и взглянул на раба. Воспоминание о Гвингумаре с ребенком все еще оставалось с ним, беспокойство о Коттии его не заслонило.

– Эска, почему все пограничные племена отвергают нас с таким ожесточением? – спросил он, поддавшись минуте. – Ведь племена на юге – те легко привыкли к нашим обычаям.

– У нас свои обычаи. – Эска присел рядом со скамьей на одну ногу. – Южные племена утратили свое древнее право первородства еще до того, как легионы начали войну. Они продали его за то, что им давал Рим. Они разжирели на римских товарах, и души их обленились.

– Но чем плохо то, что давал Рим? Правосудие, порядок, хорошие дороги – разве они не приносят пользы?

– Кто спорит, все это хорошо, – согласился Эска. – Но слишком велика цена.

– Какая цена? Свобода?

– Да, и еще кое-что.

– Что именно? Скажи мне, Эска, я хочу знать. Я хочу разобраться во всем этом.

Эска задумался, глядя прямо перед собой.

– Посмотри на рисунок, вытесненный на ножнах твоего кинжала, – сказал он наконец. – Видишь, вот тут скупой изгиб, а тут, для равновесия, другой, обращенный в другую сторону, а между ними – маленький круглый твердый цветок. И этот рисунок повторяется не раз, – вон тут, и тут, и там. Красиво, да, но для меня это так же лишено смысла, как незажженная лампа.

Марк кивнул, когда тот поднял на него глаза:

– Продолжай.

Эска взял щит, отложенный Марком из-за прихода Коттии.

– А теперь погляди на эту шишку. Вот выпуклые линии, они разбегаются в стороны, как разбегаются волны, как расступается воздух от ветра, как звезды передвигаются в небе, а летящий песок сбивается в дюны. В этих линиях сама жизнь, и человек, который их изобразил, сохраняет знание того, что ваш народ давно перестал понимать. Если когда-нибудь владел этим знанием. – Опять он устремил очень серьезный взгляд на Марка. – Нельзя ждать, чтобы человеку, делавшему этот щит, жилось легко под властью человека, сделавшего ножны к твоему кинжалу.

– Ножны делал ремесленник бритт, – упрямо возразил Марк. – Я купил его в Андериде, когда впервые высадился в Британии.

– Да, бритт, но рисунок-то римский. Он так долго жил под крылом у Рима – и он, и его предки, – что забыл обычаи и дух своего народа. – Эска положил щит на место. – Да, вы строите ровные и длинные каменные стены, прокладываете прямые дороги, создаете справедливые законы и обученные войска. Нам это известно. Мы знаем, что ваше правосудие надежнее нашего, а когда мы восстаем против вас, наше воинство разбивается о дисциплину ваших войск, как о скалы. И нам этого не понять, у вас во всем виден четкий порядок, а для нас существуют только свободные линии щита. Нам не понять вас. А когда со временем мы начинаем понимать ваш мир, мы слишком часто перестаем понимать свой.