Она спит в кухне, прямо на полу, привалившись к двери. В первый раз с того дня, как они повстречали газелей, им удалось укрыться в тени. Всю эту неделю они были вынуждены нести свои узлы на голове, чтобы защитить себя от солнца; а в полдень даже надевали невыносимо жаркие кароссы, иначе их просто спалило бы дотла. Пили они зловонный желудочный сок газелей, и чтобы Элизабет не рвало, он цедил жидкость через подол ее зеленого шелкового платья. И вдруг этот неожиданный подарок — колодец и в нем драгоценная влага.
Дрожа от нетерпения, он ставит яйцо на камень и ждет, чтобы муть хоть немного осела, потом бережно, осторожно подносит воду к растрескавшимся, спекшимся губам Элизабет. Она приоткрывает рот во сне, глотает и вдруг садится и со страхом глядит на него, не в силах поверить тому, что случилось.
Не съев ни крошки, но напившись вдосталь, они ложатся и засыпают и спят остаток дня, всю ночь и половину следующего дня, пока их не разбудила собака, которая скулит и тянет зубами за кароссы. После сна они чувствуют себя совсем разбитыми, точно сон взбаламутил осевшую в глубине усталость и теперь грязь потянулась на поверхность бытия.
Сидя на крыльце и глядя невидящими глазами в пустой мир, они с усилием жуют высохшие клубни и коренья, подслащенные каплей меда. Элизабет дает собаке кусок жесткого вонючего вяленого мяса, оставшегося от газели, которую убил Адам.
Все еще не выйдя из оцепенения, с тупой пульсирующей болью в голове, Адам начинает осматривать дом, двор. Обнаружив кости перед домом возле обвалившейся стены, он принимается раскидывать обломки. Человеческий череп. Кости, целая груда костей. Может быть, тут не один скелет, а несколько? Но стоит ли все их выкапывать?
Она подходит и останавливается рядом, трогает череп ногой.
— Наверное, ветер обрушил на них стену, — говорит она, отвечая на незаданный вопрос. — Или бушмены убили, как ты думаешь?
— Если они погибли неожиданно и не от руки бушменов, может быть, здесь осталось что-нибудь съедобное.
Они с проснувшимся интересом принимаются исследовать развалины, но все, что годилось бы для еды, унесено или уничтожено. Им удается обнаружить лишь скелеты двух маленьких детей. Однако в огороде за домом, возле полуразрушенного каменного забора, они неожиданно находят четыре тыквы, которые пролежали здесь несколько месяцев целые и невредимые под защитой кожуры; несколько сморщенных бататов; высохшие, выбеленные солнцем стручки гороха, но их можно размочить в воде и съесть. Вот и все, но это еда, и даже на долю собаки хватит.
Идет день за днем, а они не трогаются с места, спят в тени или просто целыми днями лежат без движения, и постепенно начинают чувствовать, что силы по капле возвращаются, но это пробуждает у них не надежду, а лишь слепую покорность судьбе. За спиной у них бесконечность, и бесконечность — впереди. Они устали, безмерно устали. И все же знают, что рано или поздно придется идти дальше.
На боковой стене под уцелевшим карнизом свили гнездо ласточки, и Элизабет с Адамом целыми днями бездумно наблюдают, как птицы вьются возле своего гнезда, улетают, возвращаются с жуками и гусеницами, слушают, как пищат птенчики. Адам все время подавляет в себе желание ограбить гнездо, он понимает, что тут нужно ждать до последнего: это будет решающий шаг, они сделают его перед тем, как отправиться в путь дальше. Он каждый день говорит себе: «Завтра, завтра…», мечтая о супе, но страшась решения, которое придется принять. И вот наконец он чувствует: пора, больше нельзя откладывать. Вечером, когда родители вернулись в гнездо ночевать, он складывает возле стены камни и доски, залезает на них и одну за другой вынимает ласточек из гнезда. Сжав хрупкую шейку двумя пальцами, он делает небольшое резкое движение рукой — все, этого довольно.
Элизабет уносит птичек в дом, варит суп и наполняет им все сосуды какие у них есть. Обжигаясь, они съедают по небольшой порции этого изумительного блюда, дают немного псу и кидают ему тонкие обглоданные косточки. Они сидят на крыльце, стараясь растянуть наслаждение до бесконечности, и оба думают, хотя не произносят вслух ни слова, что вот и еще один этап в их жизни кончился. Тайная глубинная страсть, что гонит их вперед, не потеряла своей силы.
Она вспоминает первый заброшенный дом, который встретился им на пути к морю: там произошел перелом. Вспоминает, как она варила обед на очаге и ждала Адама целый день, а он вернулся только на закате; вспоминает, как дикие собаки гнались за зеброй и рвали ее на куски, как вдруг из-за деревьев показался Адам с тушей антилопы за спиной. Он вернулся, он пришел к ней.
— Нельзя больше оставаться здесь, — сказала она в тот вечер. И сейчас она опять говорит: — Засиделись мы здесь. Пора, завтра утром в путь.
Со своим скудным запасом провизии выходят они до восхода солнца в прохладный обнаженный мир.
За ними трусит тощий, весь в коросте, пес с непомерно большой головой.
Адам оборачивается и хочет пнуть его ногой. Пес останавливается, опускает уши, поджимает хвост; но как только они трогаются дальше, опять бежит за ними, правда, уже поодаль.
Адам подбирает с земли камешек. Пес взвизгивает и кидается прочь. Но стоило им отвернуться, и он сейчас же возвращается.
— Зачем ты его гонишь? Пусть идет с нами, — говорит Элизабет. — Он показал тебе колодец, спас нам жизнь.
— Нам нечем его кормить.
— Но он не может один, он без нас погибнет.
— А с нами он сдохнет от голода, — резко говорит Адам.
— Может быть, он будет помогать нам в поисках еды.
— Он старый, хромой, какой от него толк?
— Тогда я буду отдавать ему часть своей доли.
— Только этого недоставало!
Он в ярости глядит на нее, руки чешутся схватить копье и метнуть в худую, как скелет, собаку. Но Элизабет почувствовала, что грозит животному, и быстро заслоняет его собой. Ни он, ни она не произносят ни слова, оба чувствуют, что от исхода спора зависит что-то очень важное. Он опускает глаза, не выдержав ее упорного взгляда, и смиряется, хотя не в состоянии ее понять: с этим паршивым псом ее связывают какие-то особые узы, и ради нее, ради их любви он не должен на него покушаться. Молча, смущенный и сердитый, он поворачивается и идет большими шагами вперед, она его догоняет. Следом трусит пес. Поодаль.
В ветхой лачуге, сколоченной из обломков кораблей, которые не сумели войти в залив и разбились о скалы или сели на мель, старый Ролофф без отдыха трудился над своими картами. Косматая седая грива, глаза в глубоких впадинах, слезящиеся и воспаленные от работы по ночам при лампе, беззубый рот — два зуба наверху, один внизу, скрюченные, в ревматических шишках руки, похожие на когти грифа. Манжеты на рубашке обтрепались, штаны у колен обрезаны вкривь и вкось, ни чулок, ни башмаков, мышцы голых икр выпирают — это бросилось Элизабет в глаза, когда он вел их в свою темную лачугу. Он жил в ней со старухой готтентоткой, которая ловила в море рыбу и стряпала ему еду и спала в его постели на полу, а он день и ночь просиживал над картами. Ролофф то вспоминал Германию, откуда уехал еще в молодости, то принимался рассказывать, как плавал матросом на судах Голландской Ост-Индской компании, вдруг подмигнув Элизабет, заводил речь о женщинах из портов, о море, светящемся по ночам в тропических широтах, о зловонных трюмах, потом перескакивал на зверскую охоту за рабами на Мадагаскаре и на побережье Гвинеи, описывал далекое путешествие во внутренние районы Капской колонии, которое он совершил двенадцать лет назад и даже дошел до земли кафров, что лежит за Грейт-Фиш.
— Aber zur sache[18], герр Ларсон, и вот тогда-то, вернувшись из долгих странствий, я начертил свою карту и изобразил на ней всю страну, ни одной реки не пропустил, ни одной возвышенности, vollständig[19]. Вы, надо думать, слышали о карте Кольба? Так вот, забудьте о ней и никогда не вспоминайте. Кольб с утра до ночи сидел в капстадских тавернах и пил не просыхая; он в жизни не бывал дальше Стелленбоса. Чудовище, настоящее чудовище, помните Апокалипсис — зверь с семью головами и десятью рогами и с устами, говорящими богохульно. А карты нарисовали его собутыльники, и все небылицы, что он написал, они же ему рассказали. Schändlich![20] Что касается аббата Де ла Кея, — verflixt![21] Не хочу отзываться дурно о служителе господа, но, когда глядишь на его карту, каждый раз думаешь: «Занимались бы вы, сударь, своими небесами, они вам наверняка лучше знакомы, чем Капстад». Нет, glauben Sie mir[22], единственная правильная и надежная карта этой страны — моя. Я отнес ее губернатору с изъявлениями нижайшего почтения в надежде, что мой труд обеспечит мне старость. Gott in Himmel![23] И вот вызывает меня секретарь Совета. Заберите свою карту, говорит он, и не вздумайте кому-нибудь ее показать или снять копию, — сразу же в каторгу, на тридцать лет, так повелел Seine Exzellenz[24]. Sehen Sie mal, herr Larsson[25]. С того дня я заперся здесь и начал делать со своей карты копии. Was sonst[26], пусть даже все их развеет ветер. Überzeugen Sie sich[27], весь этот дом полон карт, но ни одна живая душа не должна их видеть. Может быть, когда я умру и старая Ева меня похоронит тут же, на берегу, мой домишко наконец развалится и ветер разнесет карты weit und breit[28], и какой-нибудь путник случайно найдет одну из них и наконец увидит, какова она — эта страна. Как можно сидеть, укрывшись за горами, и не стремиться узнать, а что там, по ту сторону? Но вы должны простить меня, герр Ларсон, и вы, liebe schöne Frau![29] — вам я не могу их дать. Вдруг Совет узнает? Меня немедленно сошлют на остров Роббен dreissig Jahre[30]. Нет, лучше набраться терпения и ждать. Мне уж недолго осталось, я хочу умереть с миром. Так что если вас интересует эта страна, идите и поглядите на нее своими глазами, а я вам ничем помочь не могу. Составьте свою собственную карту. Может быть, к вам губернатор отнесется милостиво. Aber nehmen Sie sich in Acht[31], люди, которые живут здесь, боятся своей собственной страны, они предпочитают не знать, какова она. Чего не видел, то и не существует… das verstehen Si doch, ja?[32]
