…И тогда я обнял в темноте ее гладкое темное тело, и мы услыхали, как вокруг нас дышат звери и птицы и кружащиеся холмы. Она пахла морем и молочаем в лучах солнца на берегу. Я люблю тебя, люблю. Ее пальцы уже не впивались мне в плечи, а нежно гладили и обнимали, щека прижималась к моей шее. Что сейчас с нами случилось? Обычно все бывает так быстро и просто, тело к телу — и все, и конец. А сейчас вдруг ты и я, и бесконечность… Через месяц баас ее продал. Хорошую цену взял, четыреста риксдалеров. Еще бы, она ведь была совсем юная…

Дотащив свои вязанки до того места, где пасутся волы, он начинает сооружать изгородь из веток. Расчищает внутри небольшую площадку для костра. У них еще есть несколько кусков вяленого мяса. Пока он возится с изгородью, от реки поднимается она в своем чистом голубом платье, с не просохшими еще волосами, и развешивает выстиранные вещи.

— Устали? — сам того не желая, спрашивает он.

— Не очень. Я плавала. — Он смотрит на нее, а она говорит без умолку, стараясь замаскировать смущение, вызванное воспоминаниями и его присутствием. — Там была маленькая антилопа. Наверное, пришла на водопой. Я так испугалась, подумала, что это лев или еще какой-нибудь хищник.

— Вы уже так давно путешествуете. Неужели до сих пор не привыкли к этой стране?

— Разве к ней можно привыкнуть? Он всегда был рядом, защищал меня…

«Он» — это Ларсон, она никогда не называет его по имени.

— Вот и сидели бы себе в Капстаде.

Она гневно вскидывает голову, но сдерживается.

Он начинает ломать сухие ветки для костра.

— Не занесло бы вас на край света. И под открытым небом не пришлось бы ночевать. Вы небось совсем к другой жизни привыкли.

Она пожимает плечами.

— Какой у вас был дом? — спрашивает он, точно надеясь вырвать у нее тайну.

— Тебе-то зачем знать? — Она садится на ствол упавшего дерева. — Дом у нас был оштукатуренный, белый, с тростниковой крышей, а вокруг дома большой сад.

— А сам дом большой?

— Двухэтажный. Да, дом у нас был большой.

— И у вас была своя комната.

— Конечно.

— Ну да, как же иначе!

— Почему ты всегда выспрашиваешь меня о Капстаде? — Она подозрительно смотрит на него.

— А о чем нам еще говорить?

— Что я ни расскажу, тебе все мало. Чего ты добиваешься, никак не пойму.

— Вы же мне ничего толком не рассказываете, боитесь. Вам жалко со мной поделиться. Считаете, что я — раб.

— А кто же ты? Конечно, раб.

— Нет, здесь я не раб.

— При чем тут «здесь» или «не здесь»? Раба куда ни отвези, он всюду раб.

— Да, меня раньше держали в рабстве. Но рабом я никогда не был, — вспыхивает он.

— И ты убежал, да?

Он пожимает плечами.

— Почему ты убежал? Ты вон меня вечно расспрашиваешь, но я тоже имею право знать.

— Кто вам дал это право? — Он глядит на нее в ярости, и ей снова хочется закрыть грудь руками, как под взглядом антилопы, но она не смеет, ей слишком страшно.

— Ладно, — неожиданно смягчается он, — так и быть, расскажу. — Ломая сук о валун, он занозил ладонь и с досадой выругался. — Мой хозяин был винодел. У него были виноградники в горах. И бренди он тоже выдерживал. Хвастался, что у него лучший бренди в Капстаде. И столько пил его сам, что не хочешь, да поверишь. Напьется и забудет запереть бочку. Ну, я тут же и угощусь — ведь мы, негры, шкоды, нипочем не упустим, если что плохо лежит. Под конец я и решил: нет, лучше уж убежать, а то искушение погубит.

Ее бледные щеки запылали от гнева, но она не дает воли своим чувствам и сидит молча, разглядывая сложенные на коленях руки.

— Вранье все, от первого до последнего слова, — наконец говорит она.

— Ну, что вы, чистая святая правда.

— Лжешь!

— Ну конечно лгу, — спокойно, с расстановкой произносит он, глядя ей прямо в глаза. — А вы и не хотите знать правду-то.

— Не хочу? Почему же? — оскорбленно возражает она.

— Слишком уж вы белая, таким правда не нужна.

Они глядят друг на друга в упор. Но вот она сжимает губы, слегка откидывает голову, и прежнее безудержное презрение вспыхивает в ее глазах. Она сидит не шевелясь, все в той же позе, обхватив колени руками, и вдруг роняет голову, отрезая его от себя. Он не может понять, зачем она спрятала лицо, — утвердить ли свою независимость или скрыть неожиданно охватившую ее девичью робость? Не искушай меня, мысленно просит он, не играй с огнем. Ты белая, а моя кожа темна, мне никогда не избавиться от этой темноты. Не позволяй мне думать, что ты всего лишь женщина. Не сталкивай и себя, и меня в пропасть.

Он стоит против нее, она сидит на своем камне, такая плавная и завершенная, и вдруг оба они замечают, что вокруг все смолкло и наступила тишина. Она не подкралась, как обычно крадется тишина в сумерки, гася один за другим звуки и шумы, а упала на землю, точно удар, — казалось, чья-то огромная, невидимая рука одним махом прихлопнула всех птиц, всех мух и жуков, всех кузнечиков в высокой траве, даже листья деревьев.

— Что это? — спрашивает она. — Почему так тихо?

— Кто-то умер, — говорит он. — Так всегда бывает: если вдруг стало очень тихо, значит, мимо прошла смерть.

Они нашли его на второй день к вечеру, на краю вельда, у подножья следующей гряды холмов. Рано утром, едва тронувшись в путь, они увидели грифов, которые парили высоко в небе едва различимыми точками и, медленно кружась, опускались где-то среди холмов. Сначала птиц было всего три или четыре. Потом откуда-то появилось еще с десяток, а потом небо от них просто почернело.

После перевала растительность стала гораздо гуще. Пересохшая земля растрескалась и местами выветрилась до песчаных проплешин, там и сям желтели кучи сухого валежника, которые согнал ветер. Но издали долина казалась пышной и роскошной, потому что глубокие подземные источники питали эти колючие, корявые деревца и кусты — боярышник, акации, тамариск, ежовый молочайник, кактусы и алоэ, ассагай, птичью вишню, голубовато-серую свинчатку, колючий терн, и листва их ярко зеленела. Дикий пейзаж, непримиримый и жестокий. Порой заросли сплетались в такую чащобу, что волам сквозь них было не продраться, и приходилось сворачивать с пути, ища звериных троп или просвета в зарослях. Если бы не грифы, они так никогда и не нашли бы труп.

Им нужно было сделать большой крюк, но ни он, ни она не допустили и мысли, что можно не идти. И вот они уже совсем близко, осталась какая-нибудь сотня шагов… Грифы плотно облепили землю и кусты, они сидели, распустив крылья, вытянув вперед отвратительные голые шеи, злобно сверкая желтыми глазами. Птицы нехотя отлетели в сторону, уступая дорогу неожиданным пришельцам, две или три с трусливой наглостью запрыгали было за ними вслед, смешно подскакивая и плюхаясь на землю, но потом отстали и вместе с другими уселись на деревьях поодаль.

Он лежал в шалаше из веток. Сначала они увидели клочья одежды: зацепившись за длинные белые колючки и мертвые ветки, они трепетали на ветру, такие сейчас убогие в своей яркости и пестроте. Потом заметили черную треугольную шляпу, ее великолепное перо было смято и растерзано.

— Стойте, дальше вам идти не надо, — сказал Адам.

Но она соскользнула со спины вола на землю и пошла за ним. Вдруг раздался пронзительный крик, и они остановились как вкопанные. Два грифа запутались в ветках, защищающих труп, и пытались расшвырять их когтями и крыльями, их клювы, шеи, даже перья на груди были покрыты кровью.

Должно быть, почуяв приближение смерти, он накрыл себя слоем валежника, который собрал заранее. И если бы не эта его шведская расчетливость и предусмотрительность, от трупа уже давно бы ничего не осталось.

И все равно смотреть на то, что предстало их глазам, было нелегко. Лицо выклевано, длинный бордовый плащ изодран в клочья, блестящие стальные пуговицы исчезли, шитый золотом жилет превращен в лохмотья, из кровавого месива на обнажившейся груди зловеще торчат два ребра.

Элизабет протиснулась вперед. Адам хотел загородить от нее труп, но она так властно взяла его за руку и оттолкнула в сторону, что он понял: удерживать ее нельзя.