***

3 марта 2002 года, теплым солнечным днем, я вошел в элегантную, в стиле испанской миссии, церковь в Ранчо-Санта-Маргарита, чтобы посмотреть, как диоцез Оранж избавляется от отца Майкла Печарича.

Церковь была полна: здесь собралось несколько сотен католиков. Отец Майк — так называли его прихожане — стоял перед своей паствой, которую возглавлял более десятилетия. Он зачитал краткое заявление. 19 лет назад он согрешил — «нарушил личные границы подростка». (Позже выяснилось, что на самом деле его обвиняли в сексуальных преступлениях по отношению к нескольким детям, и диоцез об этом прекрасно знал.)

Сейчас в диоцезе введена политика нулевой терпимости, и его принуждают выйти в отставку. В этом заявлении священник представал настоящим мучеником: его гонят прочь из церкви за одну-единственную ошибку, всего лишь за какое-то «нарушение границ», к тому же происшедшее почти двадцать лет назад! Печарич умолк, и в церкви воцарилось потрясенное молчание. Несколько женщин полезли в сумочки за носовыми платками. Отец Майк вышел из церкви, и прихожане, поднявшись с мест, проводили его аплодисментами.

Далеко не сразу я начал понимать, что эти люди — тоже жертвы. Много лет отец Майк был их духовным наставником, крестил их, венчал и хоронил. Он принимал у них исповедь, к нему они шли за советом. Приглашали его к себе в гости. У них просто не укладывалось в голове, что отец Майк, которого они знают и любят, — растлитель детей.

Услышав аплодисменты, я сперва не поверил своим ушам. Стоячая овация?! Да ведь этот священник только что признался, пусть и в очень расплывчатых выражениях, что развратил ребенка! А чиновники из диоцеза уже давно об этом знали и не позаботились сообщить об этом прихожанам церкви Святого Франциска, безбоязненно оставлявшим детей на попечение пастора! Как отец, я чувствовал гнев и отвращение. Представьте: учитель из школы, где учатся ваши дети, обожаемый детьми и уважаемый их родителями, вдруг признается, что однажды растлил ребенка и что руководство школы все это время было в курсе дела, однако не уволило его, не сообщило в полицию, не побеспокоилось даже предупредить родителей! Вы станете защищать такого учителя? Или ужаснетесь тому, что сексуальный хищник работал с вашими детьми, имел к ним свободныйдоступ, пользовался у них любовью и доверием, а вы даже ни о чем не знали? Думаю, случись такое — родители добились бы и увольнения директора школы, и возбуждения против него уголовного дела за укрывательство преступления и пособничество преступнику.

После службы я вместе с прихожанами направился в новое, недавно отстроенное здание для приходских собраний. Здесь работники диоцеза собирались провести «исцелительную встречу»: дать людям высказаться и ответить на их вопросы. Я сел в заднем ряду. Несколько прихожан, кипя от ярости, забросали представителей диоцеза вопросами о том, почему, если священник согрешил 19 лет назад, а церковные власти узнали об этом в 1996 году, наказывают его только сейчас! Возмущал их не грех отца Майка, а его смещение. Другие требовали объяснить, почему церковные власти уверены, что отец Майк действительно совершил преступление. Ответ: он сам признался.

Скоро разговор перешел на то, чем может приход вознаградить отца Майка за «незаслуженную» обиду. Кто-то предложил назвать новый дом приходских собраний его именем. Другие поддержали. Я озирался кругом, спрашивая себя: неужели мне одному кажется, что все это какое-то безумие? Встретился взглядом с человеком, стоявшим у боковой двери. Крупный, мускулистый мужчина с короткой стрижкой, по виду военный или полицейский. Гневно сжав губы, переводил он взгляд с одного на другого защитника Майкла Печарича. Я видел, как на шее у него вздуваются жилы. Наконец он вскричал:

— Остановитесь и подумайте о том, кого вы ставите на пьедестал!

Прихожане умолкли. Суровым и гневным тоном незнакомец объяснил, что служит помощником шерифа и не раз расследовал случаи сексуального насилия над детьми. Крайне редко случается, сказал он, чтобы педофил ограничился одной жертвой! И почему, спрашивается, никто, кроме него, не возмущен тем, что правду об отце Майке им сообщили только сейчас? Он сам много раз оставлял детей в церкви, не подозревая, что за ними присматривает педофил! Как посмела церковь скрыть это от родителей? В заключение своей речи он спросил, почему ни один человек здесь ни словом не упомянул жертву преступления? Почему все сочувствие досталось преступнику? С этими словами он развернулся и вышел.

Я сунул блокнот в карман и, вскочив, хотел бежать за ним, чтобы получить разрешение его процитировать. Но в этот момент из первого ряда поднялась женщина и крикнула:

— А у меня есть еще более важный вопрос!

«Так-так, становится жарко! Надо послушать!» —

сказал я себе и остался на месте.

И вдруг она повернулась и ткнула пальцем в меня:

— Что здесь делает репортер из «Таймс»?!

Понятия не имею, откуда она меня знала; но после этих слов гнев толпы прихожан, за неимением лучшего, обратился на меня. Люди вопили и махали руками. Я быстро сказал, что с удовольствием объясню, что здесь делаю и кто меня пригласил, но сперва мне нужно переговорить с джентльменом, который только что вышел. После этого обязательно вернусь.

Я выбежал за дверь и поймал полицейского во дворе. Он вежливо объяснил, что не может дать мне интервью — это запрещено служебными инструкциями. Я пошел назад, но в дом собраний войти не смог — дорогу мне преградила шеренга разъяренных католиков. Они орали, что мне здесь делать нечего. Я ответил: меня пригласил епископ. Они кричали, что эта история — не для газетных новостей. Я возразил, что католический приход, насчитывающий более четырех тысяч семей, по-видимому, крупнейшая и самая влиятельная организация в городе, а отец Майк — один из известнейших жителей Ранчо-Санта-Маргарита; следовательно, этому сюжету по любым стандартам самое место в новостях. Они вопили, что, если я опубликую статью, это разрушит жизнь отца Майка, а я отвечал, что отец Майк сам разрушил свою жизнь, когда растлил мальчика. На это они отвечали: они уверены, что он согрешил только один раз, а после этого двадцать лет жил примерной жизнью!

— Думаю, мы приняли уход отца Майка так близко к сердцу из-за того, что преступление, в котором он виновен, было совершено девятнадцать лет назад, — объяснила мне одна прихожанка. — На мой взгляд, с тех пор он совершенно изменился. Он стал другим человеком, и наши дети были с ним в полной безопасности!

На это я ответил: надеюсь, что она права — однако, по моему опыту, одной жертвой педофилы не ограничиваются. Могу спорить на что угодно, что завтра у меня зазвонит телефон и новая, неизвестная прежде жертва отца Печарича поведает мне свою историю. Так бывает всегда. (И действительно, на следующий день так и произошло.)

Мы спорили до хрипоты. Под конец многочасового разговора гнев сменился скорбью. Я возвращался на работу с тяжелой головной болью, мучимый вопросами, на которые не находил ответа. Возможно ли преобразить церковь, прихожане которой инстинктивно становятся на защиту священников-насильников, а не изнасилованных детей? Ведь реакция людей из церкви Святого Франциска типична. Я разговаривал с жертвами насилия, которых собственные родители обвиняли в том, что они «сами соблазнили» священника. Видел, как католики кричат на жертв насилия, стоящих с плакатами возле церквей, бранят их, даже плюют в их сторону. Знал, что члены приходов порой находят для священников-насильников новую работу, даже предлагают взять их на поруки. Читал письма священников и прихожан к епископам и судьям — хвалебные оды священникам-насильникам и мольбы смягчить им наказание.

Коллега одного священника, осужденного за 46 эпизодов сексуального насилия, писал судье: «Наш труд требует участия во всех сторонах жизни прихожан. В эпоху, когда простой обмен знаками привязанности, даже в самых интимных отношениях, сделался музейной редкостью, близость священника со своими прихожанами влечет за собой серьезный риск: эти отношения могут быть неправильно истолкованы всеми их участниками, включая и самого священника». Автор этого письма, Хайме Сото, сейчас епископ Сакраменто и восходящая звезда в Католической церкви.