К обеду все соберутся. Сколько их еще впереди, таких обедов — за воскресным столом, с сыновьями, бог даст, с невестками и зятьями, там и внучатами…

Глядя ночью на мерцающий фитилек лампады, опа ощутила прилив давно не испытываемого счастья. Теплый, обжитый дом, сыновья — солидные люди, подросли дочери, все они спаяны любовью к ней.

Дать жизнь — назначение матери. Но прочно сохраниться в жизни детей даровано не каждой.

Пять лет назад, совершая поход, полный всяческих впечатлений, Александр стремился в Нарву, на родину матери, — увидеть эти места, сберечь в памяти. «Пишу к вам, любезная матушка, из места вашей родины, в виду башен нарвских, по которым вчера лазил я, как белка, в опасности быть раздавленным сводами или упасть с 30-саженной вышины… Какой вид, какое местоположение!..»

…Вскоре после утреннего отъезда Николая, за ним — Петра у дома задержалась щегольская карета. Человек в громоздкой шубе, не глядя под ноги, спрыгнул в талый снег, поспешая к крыльцу.

Доложили: Кондратий Федорович Рылеев.

Прасковья Михайловна не стала ждать, сама спустилась вниз.

— Что ж я, старая, тебя, голубчик, не углядела, — говорила она, целуя Рылеева в лоб, — Раздевайся. Чаю подадут.

Рылеев нерешительно снял шубу.

— Ты небось к Николаю? Он недавно со двора.

Кондратия Федоровича раздосадовала неувязка. Он ли припозднился? Какие-то новые причины понудили Николая уехать до срока?

— А Петруша? — не питая надежд, поднял голову Рылеев.

— Следом за братцем.

Рылеев огорченно потянулся к только что повешенной шубе.

Бестужеву подмывало узнать про Александра. Но удержалась. Рылеев сам вспомнил: Саша с утра не поспел, к обеду будет…

С отбытием мужчин дом не стих. Маша и Оля сновали по комнатам, слуги таскали стулья в большую гостиную.

Для обычного обеда на десять кувертов достаточно столовой на первом этаже; мебель карельской березы — старая и удобная, окно на Андрея Первозванного. Но сегодня она распорядилась накрывать на пятнадцать. Их самих девятеро, Рылеев с Торсоном — одиннадцать, три-четыре негаданных гостя.

Купчина Гурьев тянулся за аристократией, — на втором этаже поместил парадную опочивальню. Прасковья Михайловна, безрадостно вздохнув, выбрала себе покой в торце, как и из столовой, на бело-розовую церковь. В бывшей купеческой спальне устроили гостиную — между окон зеркало, по стенам литографии, батальные полотна, софа в углу, ломберный стол за ширмой, кресла, темные обои с золотыми лилиями. Дверь в соседнюю комнату сняли и повесили раздвижные коричневые шторы, — комната продолжала гостиную.

Дети, за исключением Николая и Елены, не набивались в советчики, заранее соглашаясь со всем, что будет сделано в доме по воле и вкусу матушки. Такое доверие тешит родительское сердце, однако не худо бы и самим вникать в топкости житейского обихода.

Она опять попадала в лабиринт противоречий — невольный деспотизм материнской любви, горделивое сознание: все дети при мне и — неотступное опасение: когда же обзаведутся собственными семьями?

Прасковья Михайловна шествовала из комнаты в комнату, проверяя вчерашние впечатления. Саше не по праву василеостровский дом. А ведь она сама поставила к нему в комнату секретер Маркетри; он жалует секретеры, письменные столы с тумбами, и чтобы все ящики запирались на ключ, чтобы никто не касался до его бумаг. Только Елене, Лиошеньке, дарована привилегия наводить порядок в рукописных завалах брата. Отсутствие таких завалов укрепляет Прасковью Михайловну в мысли, что сын днюет и ночует у Синего моста. Успокаивает надежда на живущего подле Рылеева: знаменит как стихотворец, однако ж семьянин, на хорошей должности, благоразумен.

Общая комната Петра и Павла пустует не по их воле: у Петра служба в Кронштадте, Павлик смотрит сны в юнкерском дортуаре артиллерийского училища.

Михаилу, ей известно, милее собственной комнаты диван у Александра. Осел в доме лишь Николай. Его двусветный кабинет хранит приметы неутомимых трудов хозяина: манускрипты, чертежи, модели кораблей, тяжелые тома лексиконов, баночки с краской, подрамники. Карандашные наброски подтверждают: здесь бывала Степовая.

Воистину красива, или Николаево чувство сообщило рисункам одухотворенность? Какова она, эта мать, чужая жена, сумевшая тугим узлом привязать к себе сильного мужчину, пользующегося успехом у молодых петербургских прелестниц?

Ничто не свидетельствовало об охлаждении Николая к Степовой. Пара женских перчаток, забытых на кресле, гребень на столике, где Николай брился… Мать была далека от малейшего осуждения сына. Не ей цепляться за условности, частенько драпирующие ложь, но разве не оправдано материнское желание видеть своего старшего во главе его собственной семьи?

Ничего, перемелется, образуется. Сегодня Прасковье Михайловне легко давались утешения. Не огорчил утренний отъезд Николая и Петруши, пустовавшие комнаты сыновей. Каждый из них существовал сам по себе, и все-таки они жили совместно. Вещи и книги одного попадались в комнате другого, сочинения читались вслух. После отъезда Петра и Николая, поврозь наведались два офицера и статский, спрашивали Николая Александровича. Нет? Тогда Михаила Александровича или Александра Александровича. Видать, и друзья общие…

Елена следила за тем, как гостиная превращалась в столовую. Софу отнесли в соседнюю комнату. Снизу волокли длинный стол, недостающие стулья. На чайный столик, покрытый скатертью, поставят супницы, блюда, подносы, позже — самовар.

По запахам Прасковья Михайловна определяла, что делается вокруг раскаленной докрасна плиты. Пахло тестом, уложенным на смазанные маслом противни.

Она помнила лукулловы пиршества, какие закатывал граф Строганов: мраморные столы с мозаикой, окруженные постелями (гости вкушали яства на римский манер, возлежа на подушках); золотые сосуды, дым от благовонных курений… Память, сберегшая названия изысканных блюд, сегодня подогревала тщеславие Прасковьи Михайловны — не только накормить, но и поразить обедом, собственных сыновей поразить!

Маша и Ольга суетились вокруг сундука с нарядами. Платья разбросали на спинках кресел, прикладывали к себе, вертясь перед зеркалом.

Вовсе они не дурнушки, утешилась Прасковья Михайловна, разве что стеснительны.

— Выбирайте среди белых платьев. И чтобы не похоже у одной на другую. Не в Смольном монастыре. Можно и декольте, и рукава покороче…

Из нижних сеней долетели громкие голоса Михаила и Павлика.

Михаил, недавно вступивший в командование ротой, отменил шомпола, палки и розги. Сперва солдаты сочли это за слабость, но вскоре оценили мягкое обращение, полюбили молодого командира.

В пятницу батальон московцев пошел по караулам в Зимний дворец, роту Михаила назначили на главную гауптвахту.

— Послушайте, маменька, послушайте, что стряслось…

Оказывается, великий князь Николай Павлович секретно приказал, чтобы с вечерней зари до утренней капитан лично водил часовых к его покоям.

— Вы, маменька, только подумайте — лично! — Михаил, усмехаясь, подкручивал усики.

Во втором часу ночи караульные, сменяясь впотьмах, нечаянно скрестили ружья, лязгнуло железо, открылись резко двери, в них — испуганный великий князь.

«Что случилось? Кто тут?»

Михаил воспроизвел дрожащий голос великого князя и свой спокойный ответ: «Караульный капитан, ваше высочество».

«Ах, это ты, Бестужев! — с трудом опомнился Николай Павлович. — Ну, если что случится, ты дай мне тотчас знать».

Это всего сильнее смешило Михаила. Сквозь смех он повторял:

— Я ему дам знать, маменька, обязательно дам…

Павлика подмывало вспомнить не менее потешную историю. Она относилась к другому великому князю — Михаилу Павловичу, — и ее в лицах разыгрывал Саша. Герцог Вюртембергский через него выразил соболезнование своему августейшему племяннику, когда тот в артикульном раже ударил себя прикладом по «причинному месту». Александр произнес перед Рыжим Мишкой речь, подобающую драматизму случившегося и его возможным последствиям. Великий князь обожал такие шутки и ответил каскадом сальных анекдотов, покоробивших даже Сашу, не выдававшего себя за красну девицу.