Петр Ананьевич слушал знакомый голос, незабываемые интонации и с трудом преодолевал мальчишеское искушение подойти поближе, всмотреться в лицо Ленина, заглянуть в глаза. Владимир Ильич умолк и направился к встречающим, здороваясь со всеми за руку. Петр Ананьевич в волнении дожидался своей очереди. По мере приближения Владимира Ильича беспокойство его возрастало.

И вот они друг против друга. Ленин кивнул, улыбнулся, подал руку. А на лице такое выражение, словно бы он говорил: «Вот видите, мы снова вместе. Это хорошо, что вы здесь».

В парадных комнатах Владимир Ильич выслушал многословное приветствие Чхеидзе.

Петр Ананьевич стоял сбоку и неотрывно смотрел на знакомый профиль Ильича не в силах погасить счастливую улыбку. Он слушал фальшивую насквозь речь Чхеидзе и думал снисходительно: «Пусть витийствует. Всем нам ясна цена его слов».

Площадь была той же, какой они видели ее, двигаясь к вокзалу с черепашьей скоростью за броневиком. Те же несметные массы народа, те же скользящие по людскому морю с гребнями красных флагов и плакатов прожекторные лучи, те же застывшие тела броневиков. И все же площадь была не та. От тысячеголосого ликующего «ура» зазвенели стекла в окнах зданий, весь огромный город, казалось, вздрогнул. Из эмиграции возвратились уже и Засулич, и Дейч, и Чернов, и Плеханов, однако ничего подобного эта площадь еще не видела…

Их, вышедших вместе с Владимиром Ильичем, пропустили к броневикам. Ленин шел впереди. Петр Ананьевич старался не отстать и не упустить ни одного его движения. Удивительно прежним, удивительно молодым и крепким остался Ильич. В каждом его шаге, в каждом жесте угадывались уверенность и целеустремленная воля.

Площадь затихла.

Ленин говорил о бессмысленности войны для трудящихся, о значении победы русского пролетариата для успеха революции в международном масштабе, призвал рабочий класс не останавливаться на полпути.

Петр Ананьевич никогда еще, пожалуй, не испытывал такой слитности с народом, как в эту апрельскую ветреную ночь. И это ощущение растворенности своей в массе словно бы возвратило его к тем, теперь уже очень далеким годам, когда все — от рабочих-кружковцев до известных социал-демократов — видели в нем, Красикове, своего товарища. Он чувствовал себя помолодевшим на десять лет.

Невская вода мелкими волнами слабо шлепала по отвесным гранитным берегам. По-весеннему полноводная река поднялась выше обыкновенного уровня и заливала нижние ступеньки каменной лестницы, спускающейся от набережной к воде. По Литейному мосту шли люди в распахнутых пальто, без шапок. Вспугивая воробьев, катили на Выборгскую сторону и обратно синие и зеленые трамваи…

Это сделалось едва ли не обязательным ритуалом: по дороге из Таврического домой Петр Ананьевич сворачивал к Неве и стоял над рекой, пока не остывал разгоряченный злой полемикой мозг. На ум приходили не высказанные вовремя слова, самые убедительные, самые неотразимые, перед глазами вставали лица юродствующих обывателей, тех, что именуют себя рабочими депутатами и щеголяют изысканными речами. Крикливый Дан, лицемерно доброжелательный Чхеидзе, бесстыдно угодничающий перед министрами Церетели, ненавидящий большевиков Богданов…

После возвращения Ленина вся эта прежде непоколебимо уверенная в прочности своего положения публика стала обнаруживать нервозность. О чем бы ни шла речь в Совете, эсеро-меньшевистская верхушка выказывала поразительное единодушие. Так было и четвертого апреля, когда исполкомовские соглашатели попытались устроить нечто вроде суда над Лениным и его спутниками. Как, мол, они посмели возвращаться в Россию по территории вражеской державы?! Богданов так и сформулировал: «Осудить!» На заседание пригласили и Владимира Ильича. Он отвечал на вопросы внешне вроде бы спокойно. Однако те, кто знал его не первый год, видели — возмущению Ленина нет предела. Впрочем, он принадлежал к той редкой разновидности политиков, которым гнев не туманит рассудка, а напротив, делает их более собранными, более способными к логическому мышлению. Ленин так укладывал на лопатки своих обвинителей, что тем не оставалось ничего другого, как «судить» его только взглядами.

Зато на следующий день, уже без Ленина, исполкомовское большинство попыталось взять реванш. На повестке дня стоял один из самых больных вопросов: отношение Совета к Временному правительству. Кабинет отклонил требования о выделении десятимиллионного фонда на нужды Совета и отказался от обмена интернированных германских граждан на русских политических эмигрантов. Менее всего озабоченный сутью дела, пекущийся главным образом о собственном престиже, Церетели разыграл крайнее негодование по поводу произвола правительства. Но видно было по всему — в глубине души он благодарен министрам. Петр Ананьевич внес предложение, чтобы впредь переговоры Временного правительства с контактной комиссией Совета проводились бы гласно и протоколировались. Казалось бы, ничего кощунственного, ущемляющего Совет в этом предложении не было. Но как взбеленились «ревнители свободы и народовластия»! Красиков дал им время всласть набушеваться и сказал, что вообще Исполком периодически ставит вопрос об отношении к правительству. Ведь совершенно ясно, что большинству Исполкома по душе поведение «господ министров», которые проводят одну линию с меньшевиками и эсерами. Правые взорвались топотом и свистом.

К трибуне выбежал Дан и срывающимся голосом закричал о безобразном поведении товарища Красикова, об «оскорблении человеческого достоинства революционеров». Даже его товарищ по партии Чхеидзе почувствовал, что Дан пересаливает. Он остановил оратора и предложил говорить по существу.

Дан склонил голову:

— Не возражаю. Существо дела таково, что принятие предложения товарища Красикова уничтожит самый смысл контактной комиссии.

Разумеется, большинство проголосовало против предложения Красикова. «За» было подано семнадцать голосов, «против» — двадцать один. Было от чего впасть в уныние…

И вот сегодня…

Большевики настояли на выделении Исполкомом специальной делегации для посещения казарм Волынского полка. Делегации вменялось в обязанность рассеять ложные слухи, распространяемые контрреволюционерами о предполагаемом аресте Ленина.

Едва только было принято решение, как Дан вновь разразился речью. Ему, видите ли, непонятно, почему Совет не выразил до сих пор своего отношения к факту проезда группы политических эмигрантов с Лениным во главе по территории Германии.

Глядя на этого тщедушного беспокойного человечка с фанатично пылающими глазами и слушая его исполненное скандальной драчливости выступление, Петр Ананьевич едва сдерживался, чтобы не прервать его выкриком с места. Но уж когда тот выговорился, он ответил ему должным образом.

— Меня, товарищи, менее всего удивило бы, если бы стало известно, что в числе тех, кто сеет смуту в казармах революционных войск, не последнюю роль играет рабочий депутат — неистовый Дан…

— Вы меня не оскорбите! — выкрикнул тот.

— И не пытаюсь, — ответил Красиков, успокаиваясь. — Дело не в вас. Если бы все сводилось к очередному скандальному выступлению товарища Дана, я не стал бы отнимать времени у Исполкома. Но я намерен сказать о другом. Кое-кто из называющих себя революционерами, социалистами и даже марксистами мечтали бы остановить революцию на нынешнем уровне. Им нет дела до незыблемости положения буржуазии и помещиков, до нищеты и темноты народной, по ним война пусть продолжается хоть до нового потопа. Потому-то им выгодно хоть в чем-нибудь опорочить Ленина, единственного на сегодня в революции, кто способен поднять массы на решительную борьбу…

— Новый мессия?! — выкрикнул Дан.

Эсеро-меньшевистское крыло извергало ругательства. Тряс колокольчик Чхеидзе. Петр Ананьевич стоял у трибуны, не без удовольствия наблюдая за распоясавшимся исполкомовским большинством. «Ничего подобного прежде не бывало, — думал он. — Теряют контроль над собой „товарищи революционеры“. Аргументов больше нет, остались истерические крики, свист и топот. Пока Владимир Ильич был далеко, они так не беспокоились».