Подсудимый, освобожденный до суда под залог, сидел на отдельной скамье перед возвышением. Позади него, опять-таки на отдельной скамье, разместились Гордей Захарович и испуганная молодая женщина с неприметным лицом. «Жена?» — удивился Петр Ананьевич. Ему казалось, женой Михаила должна быть какая-нибудь яркая особа, красавица.
Барон фон Траубернберг открыл поданный ему том судебного дела, полистал, выставив на обозрение лысую шишковатую голову. Затем решительно выпрямился и объявил:
— Слушается дело по обвинению Трегубова Михаила, сына Гордеева, по статье Уложения о наказаниях…
Петр Ананьевич слушал рассеянно, наблюдая за подзащитным. Тот нервически посмеивался. Отец его не отводил глаз от судей. Жена, очевидно, вообще ничего не слышала и не понимала.
Из коридора на цыпочках вошел Пешехонов, остановился сзади у колонны. В дверь заглянул полковник Невистов. Красиков подумал: «Сорвал, должно быть, куш господин полковник. Интересуется ходом дела…»
Напротив Петра Ананьевича расположился за столом товарищ прокурора Судебной палаты Червинский, действительный статский советник, высоколобый немолодой господин в пенсне, с гладко выбритым лицом. Он то склонялся над столом, что-то записывая, то обводил публику предостерегающим взглядом. Судя по его наружности, он принадлежал к тому многочисленному роду служителей Фемиды, каковые приучили себя подавлять при исполнении обязанностей в своих душах все человеческие чувства.
Между тем барон повернул голову к Трегубову и отнюдь не грозно потребовал:
— Подсудимый, встаньте! Вы имеете дать суду пояснения по существу дела. — Михаил вскочил, вытянулся и замер. Барон так же негромко и даже участливо поторопил его: — Мы ждем, пожалуйте.
— Да ведь я уже все сказал.
— Превосходно. Э-э… господин прокурор, будьте любезны.
Обвинитель поставил несколько ни к чему не обязывающих вопросов. Они были направлены скорее в помощь защите, чем на пользу обвинению. «Не зря Гордей Захарович, оказывается, с ассигнациями в столицу прикатил», — размышлял Красиков, слушая, как мирно переговариваются обвинитель и подсудимый.
— У защиты имеются вопросы? — Голос барона отвлек его от мыслей.
— Имеются. — Красиков повернулся к Трегубову. — Известно ли вам, подсудимый, как передовая часть русского общества отнеслась к расстрелу рабочих на Ленских золотых приисках?
— Господин защитник… — Лицо барона сделалось беспомощным.
— Прошу меня простить. — Петр Ананьевич склонил голову. Заметил, как нахмурился молодой сословный представитель и городской голова зашептался с предводителем дворянства.
— Видите ли, господа судьи, один пункт обвинения самым тесным образом связан с упомянутым событием. При всем желании мне его не обойти, — и вновь обратился к Трегубову: — Итак, подсудимый…
— Я отвечу. Нынче нет в России ни одного достойного человека, не стыдившегося бы…
— Господин Трегубов! — остановил его барон.
— Господин председатель! — В руках у Красикова появился новогодний номер «Биржевых ведомостей», где высказывались оценки тому, что произошло в политической жизни России прошлого года, и делались попытки предсказать будущее ее развитие. Молодой сословный представитель даже руками замахал при виде газеты. — Я полагаю уместным огласить газетную статью, дозволенную цензурой.
— Зачем? Зачем, господин… э-э… защитник? Извольте ставить вопросы по существу дела. Зачем сторонам касаться фактов, не относящихся прямо к сути обвинения?
— Господин председатель, моему подзащитному вменено в вину написание прокламации по поводу расстрела на Лене. Речь идет о статье сто двадцать девятой Уложения. Я же, со своей стороны, стою на той точке зрения, что упомянутую прокламацию следует ставить подсудимому в заслугу, а не в вину. Но, очевидно, критика убийц безоружных рабочих здесь ныне не в чести, как и в прочих правительственных учреждениях…
— Господин защитник… — взмолился барон. Свидетелей допросили быстро. Слушая прения сторон, обвинителя — товарища прокурора Червинского, Петр Ананьевич невольно вспоминал процесс, проходивший в этом же зале два дня тому назад. На скамье подсудимых находились присяжные поверенные Керенский и Соколов, а в роли обвинителя выступал тот же действительный статский советник Червинский. В том процессе он, однако, не был настроен так благодушно, как сейчас. Как и предполагал Петр Ананьевич, Керенского и Соколова приговорили к месяцу тюрьмы. И уж как старался тут господин Червинский! Да, правительство теряет голову, стараясь угодить господам Пуришкевичам…
— Господин защитник, — сказал барон, — вам слово.
Петр Ананьевич поспешно встал. Он волновался — слишком давно выступал в последний раз в Судебной палате. В зале стоял ровный и словно бы бесстрастный гул. Обвинительная речь никого, кажется, особенно не взволновала.
— Господа судьи! — начал Красиков негромко. — Спустя несколько минут вы удалитесь на совещание, чтобы, оставшись с глазу на глаз с законом и собственной совестью, решить судьбу моего подзащитного и поставить приговором последнюю точку в процессе. Будущим Трегубова я ничуть не обеспокоен, — во всяком случае, имея в виду исход настоящего дела. Сознаюсь, у меня никогда не было опасений по этому поводу. Да простится мне прямота — вздорность обвинения столь очевидна, что…
— Господин защитник, не забывайтесь! — Барон фон Траубенберг был не на шутку разгневан. — Соблюдайте приличия!
— Виноват. Но разве обвинительная речь не удостоверяет моей правоты? Прокурор в политическом процессе, по сути, отказывается от обвинения! Это ли не свидетельство вздорности той затеи, в какой мы участвуем? — Заметив, что барон открыл рот, Красиков опередил его: — Все, все, господин председатель. Слово «вздорность» более не сорвется с моих уст. — Он перешел к завершающей части речи: — Как видите, высокочтимые господа судьи, вина моего подзащитного ничем не доказана. И меня посему ничуть не удивила позиция обвинителя.
Не глядя в зал, Петр Ананьевич спиной и затылком улавливал волнение публики. На него были нацелены отнюдь не сочувственные, скорее, напротив, враждебные взгляды дам и господ, занимавших скамьи для публики. Стоял недобрый гул. «Погодите же, милостивые государи, — ощущая, как зреет в душе почти позабытое уже опрометчиво-воинственное ликование, подумал Красиков, — сейчас у вас появится повод негодовать!»
— И вот я спрашиваю, в чем суть предостережения господина прокурора? — Он повернулся к публике. — Господин прокурор полагает предосудительной способность гражданина государства Российского видеть отсталость и дикость наших порядков и ничем не стесненный произвол полиции и прочих властей. Прислужники отечественного и иностранного капитала расстреливают доведенных до отчаяния безоружных рабочих. Ныне каждому честному русскому человеку, наделенному зрением и слухом, невозможно без боли вспоминать о трагедии на Лене. Боль эта многократно усиливается при мысли, что члены правительства с думской трибуны…
— Господин Красиков, прошу вас!.. — вскрикнул барон.
— …с думской трибуны возвещают перед всей Россией: «Так было — так будет!» Даже «Биржевые ведомости», эта никак не радикальная газета, открещивается от преступления на Лене. Почему бы в таком случае не предостеречь издателей «Биржевки»? Охранка пока до этого не додумалась. А вот Трегубова, благо он предстал перед судом, предостережем! «В его лета не должно сметь свои суждения иметь»! Предостережем от крамольных мыслей о возможности такого преобразования России, чтобы она, чего доброго, не встала в один ряд с Европой. Мы — не Европа, мы — Россия! Да сохраним во веки веков верность незабвенному и милому сердцу крепостному праву!
— Господин защитник! — Барон сделался малиновым. Он с остервенением тряс колокольчик. — Предупреждаю… предупреждаю в последний раз!
— Я кончил, господин председатель.
Не прошло и часа, как в вестибюле появился судебный пристав гренадерского роста и стал приглашать публику в зал:
— Господа, заходите. Поторопитесь, господа!
