Глаза Владимира Ильича из-под огромного лба смотрели холодно, щеки покраснели, он весь подался вперед, как бы наклонясь над делегатами и втолковывая им азбучные истины. Если для иных полемика на съезде была, кроме всего прочего, еще и способом щегольнуть красноречием, Ленина не так уж занимала форма его речей. В первую голову он был озабочен существом дела. Однако его слушали чрезвычайно внимательно. Не раздавались иронические возгласы, никто не прыскал, не шептался.

— В каком положении находимся мы, члены комиссии по проверке состава съезда, вчера выслушавшие двух членов Организационного комитета, товарищей Штейна и Павловича, — разгневанно продолжал Владимир Ильич, — а теперь выслушивающие совсем новое предложение! Здесь есть опытные товарищи, не раз участвовавшие в международных конгрессах. Эти товарищи могли бы все рассказать вам, какую бурю негодования всегда вызывало такое явление, когда люди в комиссиях говорят одно, а на съезде другое.

После выступления Владимира Ильича страсти на некоторое время улеглись. Но не надолго. Когда бундовец Портной вновь завел речь о «товарище Павловиче», Мартов позабыл о своей обиде и, негодующий, вышел к столу.

— Вчера, — заговорил он возмущенно, — мы не возражали против решения ОК об исключении группы «Борьба» из числа организаций и лиц, приглашаемых на съезд. Что случилось нового, что бы сделало нужной перемену? Следовало изложить эти новые данные, а не отговариваться мелким доводом о подводных камнях, то есть о том, что скажут люди! Когда наше направление было всюду в меньшинстве, мы не боялись того, что могут сказать люди. И я советую Оргкомитету и теперь, когда наше направление стало силой, не бояться того, что люди скажут!

Первые дни ушли на конституирование съезда: полемизировали по поводу состава делегатов, повестки дня. Затем началась затяжная война с Бундом. В этой войне искряки выступали единым фронтом — слишком уж очевидной была несовместимость претензий бундовцев с марксистскими принципами, положенными в основание проекта пока еще не утвержденной, но в общем понятной всем программы Российской социал-демократической рабочей партии по национальному вопросу. И все же с Бундом считались. Эта организация представляла значительную прослойку полупролетариата западных губерний. И, кроме того, у Бунда был опыт работы в нелегальных условиях, что могло бы сослужить службу всей партии. Но никто не намерен был поступаться принципами ради заимствования организационного опыта…

В Брюсселе становилось тревожно. У «Золотого петуха», у ресторана, где обедали делегаты, у «конференц-склада» мелькали подозрительные личности. Распространилась тревожная новость, что кого-то из делегатов пригласили в участок для установления личности и предложили в двадцать четыре часа покинуть город. Работа съезда была под угрозой. «Европейская демократия» показала себя…

Переехали в Лондон. После уютного сонного Брюсселя английская столица предстала перед ними дымной, беспокойной, грохочущей. Звонки трамваев, кваканье автомобильных клаксонов, заводские и пароходные гудки, нескончаемый людской поток. Не город — ад кромешный.

На первых заседаниях в Лондоне, пока продолжалась бесконечная война с Бундом и обсуждалась программа, искряки были едины. Изредка лишь прорывались разногласия. Но им не придавали значения. В конце концов расхождения будут урегулированы, а уж затем социал-демократы России продолжат борьбу единым фронтом.

Однако с каждым новым заседанием все отчетливее обнажалась непримиримость противостоящих друг другу группировок. И все же ни одно выступление не отличалось той одержимостью, какая исходила от всех речей Мартова.

Яростная воинственность его достигла высшего предела, когда началось обсуждение первого параграфа организационного устава. Делегатам было объявлено, что на комиссии не пришли к единому мнению относительно двух проектов — Ленина и Мартова, первый из которых предполагал обязательное участие члена партии в работе низовой партийной организации, второй допускал лишь регулярное личное содействие члена партии под руководством одной из ее организаций.

Красиков, с самого начала безоговорочно признавший правоту Ленина, не переставал удивляться, наблюдая за Мартовым. Создавалось впечатление, что существо организационного устава заботит его меньше, чем отношение делегатов к авторам проектов.

Странно, недоумевал Петр Ананьевич, разумный человек — не первый год в революции! — а не понимает очевидного. Если уж стал революционером, забудь о почестях, пренебреги своим положением. А тому, кто в первую голову озабочен престижем, разумнее и порядочнее добиваться преуспеяния не в среде социал-демократов.

Задумавшись, Красиков потерял нить полемики. После речи Георгия Валентиновича — он выступил за ленинский проект — к столу вышел Русов, черноглазый порывистый кавказец, человек дельный, твердый искряк. Но что это? Что он говорит?..

— Еще раз напоминая товарищам, что член партии никаких прав не имеет, а наоборот — массу обязанностей по отношению к партии, приглашаю присоединиться к резолюции Мартова.

Да нет, он просто не подумал, к чему приведет вотирование формулировки Мартова. У них будет не партия, а сборище болтающих интеллигентов, кичащихся революционностью на словах и пренебрегающих пролетариатом на деле. Как же это Русов так оплошал? Он ведь не «рабочеделец» типа Акимова или Мартынова, не заграничник, оторванный годами от русских дел.

— Позвольте мне несколько слов? — Петр Ананьевич склонился к Плеханову: — Его необходимо переубедить.

Он вышел к трибуне:

— …Нам вовсе не выгодно разжижать ряды партии сомнительными элементами. — Красиков не сводит глаз с Русова. Тот сидит между своими земляками, Вековым и Карским, и на лице его смятение. — Мартов заботится, чтобы наш устав охватывал эти сомнительные элементы. Я понимаю его добрые намерения. Но ошибка его заключается в том, что он процесс роста социал-демократии рассматривает не динамически, а статически… — Красиков передохнул, оглядел собравшихся. — Товарищи, устав партии пишется не для профессоров, а для пролетариев, которые не так робки, как профессора, и, я надеюсь, они не испугаются организованности и коллективной деятельности. Для единиц вообще уставы не пишутся, они пишутся для коллективов. Я сказал бы больше: эти единицы, не имея санкции никакой из партийных организаций, совершенно никак не могут — ни формально, ни по существу — называться представителями партии.

И все-таки сторонники Мартова получили перевес.

Георгий Валентинович и Петр Ананьевич остановились в близлежащем скверике. Не было желания расставаться, важно было поговорить, основательней утвердиться в собственной правоте.

Мимо прошел Мартов. У него был вид измученного и чрезвычайно расстроенного человека. Красиков окликнул его:

— Юлий Осипович! Товарищ Мартов!

Мартов остановился, нехотя повернул голову, некоторое время смотрел на прежних сподвижников по «Искре», словно бы не узнавая. Пожал плечами, саркастически усмехнулся, спросил:

— Это вы меня назвали «товарищем»? Не ошиблись ли адресом?

— Юлий Осипович! — Георгий Валентинович покачал головой.

— Вас я вообще не желаю слушать! — запальчиво выкрикнул Мартов.

Он пересек сквер, присоединился к ожидавшим его на углу Засулич, Аксельроду, Потресову и Дейчу. Плеханов опечаленно смотрел им вслед. Когда они исчезли за поворотом, он вздохнул:

— Какой ужасный день!..

Красиков проводил его на квартиру. Всю дорогу Георгий Валентинович отмалчивался, а пожимая на прощанье руку Петру Ананьевичу, спросил так, словно надеялся услышать нечто успокаивающее:

— Вы полагаете, это бесповоротный разрыв?

— Теперь все зависит от них.

Сказал он это внешне спокойно. Однако внутри у него клокотало негодование. Они смеют упрекать кого-то в подавлении инакомыслящих! Вот ведь чего стоят их слова о свободе мнений, демократии, порядочности! Стоило не согласиться с ними, и ты перестал быть товарищем. Отлично, Юлий Осипович! Теперь понятно, какую свободу мнений в партии вы хотите получить — свободу только для себя…