— Я пришел сюда в том предположении, что мы проведем в товарищеской беседе последний вечер с Николаем Николаевичем, нашим единомышленником, социал-демократом, марксистом. С ним у нас есть разногласия. Но это, так сказать, pro domo sua, между нами, верно, Николай Николаевич? — За столом смолк шум. Петр обвел взглядом насторожившееся общество. Увидел растерянное, почти испуганное лицо Лохова, бледного от гнева тощего Николаева, высокомерно-барственную усмешку Пешехонова, воинственность в глазах декольтированной дамы. — Во всяком случае, эти наши разногласия не подлежат критическому осмотру посторонней обывательской толпы. — Он остановил взгляд на сидящих рядом Николаеве и Пешехонове, отмахнулся от дергающего его за сюртук Лепешинского.
— Вас нельзя пускать в порядочный дом! — вскрикнул Николаев. — Не умеете себя вести…
— Да уж, Петр Ананьевич, — поддержал соратника Пешехонов, стараясь смягчить его резкость. — Мы ведь все-таки…
— Вы все-таки, — прервал его Красиков, — не более чем обыватели. Именно такое общество, именно такие речи вас и устраивают. Вы ли борцы за освобождение русского народа? Да наплевать вам на тот самый народ, на того самого мужика, именем которого вы самовозбуждаетесь. А народу и мужику это давно не нужно.
— Позвольте! — Николаев так поспешно встал, что опрокинул бокал с шампанским. — Это клевета. Клевета! Мы, а не вы дали России Желябова, Перовскую, Фигнер. И в будущем именно мы, а не вы, сочиняющие книжки на курортах Швейцарии и выпускающие газету за границей, дадим народу вождей…
— Уж не здесь ли пьют шампанское эти вожди?
— Уважаемый Петр Ананьевич… — Рядом с Николаевым поднялся Пешехонов. Манера речи этого весьма образованного барина подкупала сдержанностью. Он обходился без театральных жестов, не повышал голоса, всячески демонстрируя душевное расположение и благовоспитанность. — Вы плохо знаете свой народ. Русский мужик не пойдет за вами. Ему не понять мудреных теорий ваших европейских идолов. Ему, исстрадавшемуся в нужде, нужны материи попроще — земля, хлеб, скотина. А вы с теорией прибавочной…
— Боюсь, — улыбнулся Красиков, — эта теория и вам не под силу. Куда удобнее теория сотворения мира господом богом. И как следствие: государь-император — помазанник божий…
— Это уже черт знает что! — вскипел Николаев. — Да ведь мы боролись против самодержавия, когда вы и слова этого не знали. И вам не стыдно?
— Довольно интеллигентского нытья! — Петр заразился его ожесточенностью и перестал обращать внимание на шум в столовой, умоляющие взгляды Лохова и сигналы Лепешинского. — Довольно плача на реках вавилонских! Надоела болтовня для самоуслаждения по-Михайловскому! Народу и русскому мужику, коим вы умиляетесь более четверти века, нужны дела, а не слова. Вы же кроме слов уже ни на что не способны.
Тосты более не звучали. За столом разгорелась политическая дискуссия. Постепенно в нее втянулись едва ли не все гости. Даже хозяин, позабыв о торжественности момента, яростно спорил с противниками. Исходил желчью Николаев, с сознанием своей авторитетности основательно высказывался Пешехонов, разгневанно глядя на Красикова, выкрикивала что-то декольтированная дама, упивался собственным красноречием Бернштам.
Петра всегда странным образом волновали речи молодого адвоката. Слушая его, он ловил себя на том, что невольно восхищается ловкостью ораторских приемов, и думал: «Сему господину быть благополучнейшим в адвокатском сословии. Таких именно мастеров ловко прятать в блистающей словесной оболочке скрытый смысл своих речей и должна рождать двудонная система правосудия». И хотелось обнажить легковесность мысли Бернштама, глубоко скрытой цветистым красноречием. Должно быть, именно поэтому Петр с таким ожесточением всегда полемизировал с ним и бывал доволен, когда выходил с честью из этих драк.
Сейчас же, в многолюдной столовой у Лохова, предводитель местных «экономистов», разморенный шампанским и обильными закусками, отступил под напором Петра слишком поспешно, как, впрочем, и господа народники. Им определенно не терпелось вернуть празднество в прежнее спокойно-умиротворенное русло. Петр вдруг подумал, что торжество это, по сути, приурочено не только к отъезду хозяина, но и к прощанию «псковских бунтарей» с ним, Красиковым…
Ни один город в мире так не окрылял его, как Петербург. Еще в студенческие годы Петр влюбился в строгую и светлую северную столицу. Приезжая сюда, он всякий раз испытывал душевный подъем, прилив энергии.
Сейчас никакой особенно значительной работы здесь не предвиделось. Он прибыл на разведку. Необходимо было взглянуть «сторонним глазом» на действительное положение дел в столичном комитете, повидать людей и, не открывая решительных намерений организации, определить, возможно ли рассчитывать на скорый успех в завоевании Петербургского комитета.
Все это они обсудили в Пскове в канун его путешествия. Затем он долго говорил с Лаптем — Лепешинским. Пантелеймон Николаевич, между прочим, предостерегал от визитов без крайней нужды в те места, где его часто видели до ареста. «Никакого риска! — напутствовал он. — В нынешних условиях нам дорог каждый человек. Будьте осторожны».
На привокзальной площади извозчичьи пролетки выстроились длинной вереницей вдоль тротуара. На козлах сидели утомленные ожиданием бородатые мужики. Петр в поезде все время размышлял над тем, где искать прибежища в столице.
В Озерки к Федулову после недавних стачек железнодорожников ехать было опасно. Да там его наверняка узнают домочадцы Леонтия Антоновича. Еще более ненадежным представлялся дом Бесчинских. Где уверенность, что новый швейцар не окажется преемником Кузьмича? Если уж охранка однажды заинтересовалась…
Разумнее всего, очевидно, было остановиться у Михаила Трегубова. Там Петра, должно быть, никто не помнил. Сам же Михаил, человек незлопамятный, не станет вспоминать об их давней размолвке. Как-никак, а прошло столько лет.
Он приказал извозчику ехать на Лиговку, несколько сомневаясь, впрочем, живет ли там теперь Михаил, и вместе с тем не без волнения пытаясь вообразить, какой будет встреча. По случаю воскресенья Невский запрудили толпы петербуржцев. По мостовой катил темный поток извозчичьих пролеток. Цокали копыта, щелкали кнутами возницы, звонила конка. Неистово треща, пугая лошадей клаксоном и оставляя за собой синий дымный след, пронесся навстречу стремительный автомобиль.
Оказалось, Михаил никуда и не съезжал, но снимал теперь в том же доме просторную квартиру. Появление Петра в первое мгновенье ошеломило его. Смуглое лицо, удлиненное густой черной бородой, изумленно вытянулось. Однако он легко справился с собой и радушно протянул руку нежданному гостю.
Порыв его казался искренним, и все же Петр уловил в его движениях чрезмерную поспешность. «Не надеялся, что я первым сделаю шаг к примирению, — подумал Петр. — Я бы и не появился у тебя, приятель, будь у меня явка».
— Каким ветром? — После того как Петр пожал его руку, хозяин окончательно избавился от первоначального смятения. — Я-то вовсе тебя из виду потерял. Где пропадал все эти годы?
— Об этом позже, — сказал Петр. — У тебя здесь как, спокойно? Могу я остаться, не рискуя?
— Можешь, уверяю тебя, можешь. От меня давно отстали. Причислили к благонадежным. Я ведь на Металлическом инженером…
Вскоре появилась девушка с подносом. Поставила на стол завтрак и исчезла. Пока ели, разговор не прерывался. Михаил с готовностью отвечал на вопросы гостя, рассказывал о своей жизни: аресте, исключении из Технологического, службе у Лесснера. Вот тут-то, наблюдая изо дня в день, как тяжко живется рабочим, как бессовестно грабят их, он окончательно прозрел. Понятно, не сам все увидел. С умнейшими людьми повстречался, стал читать Плеханова, Струве, Туган-Барановского и определился как марксист, социал-демократ. Ныне состоит членом «Рабочей организации».
Петр слушал его внимательно, Михаил повторял зады «Рабочей мысли», органа «экономистов». Удивительно было, что неглупый в общем человек, наблюдающий изо дня в день жизнь и труд заводских рабочих, так слепо следует очевидно несостоятельным взглядам. И все же многословие Михаила было ему на руку. Ведь слушал Петр не статью из «Рабочей мысли», не теоретические рассуждения господ Струве и Туган-Барановского — ему излагал свое кредо живой человек. К тому же это была удача в том смысле, что получалась возможность проникнуть в умонастроения членов «С.-Петербургской рабочей организации», одной из влиятельнейших в столице «экономистских» групп.
