Он парировал выпад императора и сам нанес в ответ два удара. И они попали в цель: об этом свидетельствовали морщины, образовавшиеся на переносице Наполеона.

— Тоскуете по тем временам? — спросил он отрывисто, желая обескуражить собеседника.

Вопрос и в самом деле был коварный, но Сюркуф ответил спокойно:

— Прежде всего, я тоскую по счастью для моего отечества.

— Что вы понимаете под счастьем народа, под счастьем французской нации? — спросил Наполеон с высокомерной усмешкой.

— Ничего иного, кроме того, что понимаю под счастьем всего человечества: благоденствие внутри страны и покой за ее пределами.

— И что для этого требуется?

— Мир и широкая дорога для всех добрых творений человеческих рук и духа.

— А если жить в мире невозможно?

— Тогда следует добиваться мира достойными средствами, употребляя их с умом и предприимчивостью.

— Каперство вы тоже считаете одним из этих достойных средств? — с улыбкой спросил император.

— Нет, — прозвучал честный ответ. — Скоро наступят времена, когда это достойное сожаления занятие будет осуждено, и все плавающие по морям нации объединятся в решении упразднить его. Я — капер, но угрызения совести не мучат меня: я всегда стремился избегать жестокости и старался проводить свои операции так, чтобы они шли во благо всем порядочным людям. Я не чувствую за собой вины и греха, потому что я — червь, извивающийся под вражеской пятой, червь, которому не даны ни львиные зубы, ни медвежьи когти.

— И все же весьма опасный червь, — не удержался от реплики Наполеон. — До нас доходили вести о ваших подвигах. Почему вы не вступили в военный флот?

— Потому что военный флот не хотел и слышать обо мне.

— Может теперь его взгляды изменились. Вам следовало бы разузнать об этом!

— Тот, кто указывает мне на дверь, не должен ожидать, что я вновь постучусь в нее. Мне намекнули, правда, что довольны моими скромными успехами. Получал я порой предложения и от других наций, но у меня не было причин менять свои убеждения. Я сражаюсь за свое отечество, хотя оно и отвергло меня. Я навсегда останусь верным ему, хоть оно, как и прежде, довольно неучтиво обходится со мной.

— Воображаемая неблагодарность отечества для многих явилась стимулом к высоким свершениям. Да и вам, похоже, жаловаться не приходится. Говорят, вы ведете процесс?

— Меня незаконно лишают собственности, которую я употребляю в пользу тех, кому не приходится рассчитывать ни на чью иную помощь.

— Я убежден, что справедливость восторжествует. Я вижу здесь карты. Его Превосходительство обращается к вашему опыту?

— Я счастлив, что могу дать несколько скромных советов.

— Которые, однако, имеют для меня огромное значение, — доложил министр. — Капитан Сюркуф именно тот человек, к которому следует обращаться, если хочешь как следует разобраться в наших индийских делах.

— Я тоже весьма интересуюсь этими делами, — заметил император. — Мы еще увидимся с вами. О времени встречи вас известят, — добавил он и, сделав прощальный жест рукой, проводил Сюркуфа любезной улыбкой.

Несколько дней спустя дядюшка Кардитон был немало удивлен, увидев перед своей гостиницей карету, из которой вылез адъютант императора. Адъютант спросил капитана Сюркуфа и, услышав, что того нет дома, наказал хозяину передать Сюркуфу, что его величество соблаговолил назначить ему аудиенцию завтра в полдень.

Карета уже давно скрылась, а дядюшка Кардитон все еще стоял у двери с разинутым ртом. Какая честь для его постояльца! Сейчас же надо рассказать обо всем завсегдатаям, хоть и нет на это, по чести говоря, ни единой минуты.

На другой день, за несколько минут до назначенного времени, Сюркуф был в Тюильри, а точно в двенадцать часов его пригласили к императору. Приняли его в том же кабинете, где Наполеон, будучи еще консулом, принимал Роберта Фултона. Император бросил проницательный взгляд на статного бретонца и ответил едва заметным кивком на его глубокий поклон.

— Капитан Сюркуф, я позаботился о вашем деле. Спорную сумму вам выплатят, как только вы пожелаете, — сказал Наполеон и остановился, явно ожидая, что в ответ польется поток благодарностей.

Однако моряк не был обучен политесу.

— Благодарю, сир! — просто ответил он. — Но французский суд столь справедлив, что Вашему Величеству, право, не следовало бы обременять себя еще и моими заботами.

— Не понимаю вас, — резко бросил император. — Благодаря мне ваше дело решилось быстрее, чем оно прошло бы через суд, хотя результат, конечно, был бы тем же самым. Равным образом обстоит дело и с захваченным вами у англичан фрегатом, стоимость которого уже подсчитали. Возьмите этот бумажник! В нем сумма, которую вы требовали.

Он взял со стоявшего рядом столика бумажник и протянул Сюркуфу. Тот принял его с поклоном и учтиво сказал:

— Еще раз благодарю, Ваше Величество! Вы избавили меня от долгого бездеятельного пребывания в Париже, и теперь я могу вернуться к исполнению своего долга.

— Вы хотите покинуть Францию?

— Да.

— Сейчас, когда все гавани блокированы, и ни один корабль не может выйти в море?

— Сир, — улыбнулся Сюркуф, — я пришел сюда несмотря на блокаду и снова уйду в море, когда будет нужно.

— Прекрасно! Есть ли у вас желание, которое я мог бы исполнить?

— Даже целых два, Ваше Величество! Первое касается моего лейтенанта Берта Эрвийяра. Он — один из самых отменных моряков, каких мне доводилось знать, хотя еще и довольно молод. Он сотоварищ всех моих побед и вполне созрел для самостоятельного командования кораблем. Несомненно, он был бы полезен военному флоту Франции.

— А захочет он расстаться с вами?

— Он еще не знает, что я прошу Ваше Величество доверить ему корабль.

— Он получит фрегат, который вы вместе с ним захватили у англичан! А вторая ваша просьба?

— Она касается моего парусного мастера. Он немец и принадлежит к тем двенадцати тысячам бедолаг-гессенцев, которым пришлось проливать кровь за Англию в Северной Америке. Но он не захотел воевать против Штатов и бежал. На родину как дезертиру путь ему был заказан, он потерял невесту и был лишен возможности закрыть глаза своим престарелым родителям. Он стал моряком, обошел все моря, был силой водворен на борт к недоброй памяти капитану Шутеру, а от него благополучно перешел ко мне, весьма поспособствовав при этом в захвате “Орла”. С тех пор он оказал Франции много услуг; на каждом вражеском корабле, который я брал, первым был он. Он спит и видит вернуться на родину и просил меня ходатайствовать перед вашим величеством о высочайшем заступничестве.

— Капитан, я не распоряжаюсь на родине этого человека, но, несомненно, он должен иметь возможность вернуться туда. О его желании я поставлю в известность кого следует. Но при этом ему и самому нужно написать прошение своим властям, и я убежден, что отказа он не получит.

— Милость Вашего Величества безгранична. Сердечно благодарю вас!

— А для себя самого вы ничего не хотите?

— Сир, дайте нашему отечеству мир, в котором оно так нуждается. Дайте ему то, что требуется, чтобы быть счастливым, и вы исполните самое мое заветное желание!

— Вы ничего не просите для себя, для отечества же — больше, чем я способен дать. Для блага родины каждый должен делать то, что в его силах. Вы и сами, судя по всему, неплохо потрудились на этом поприще. Но есть сферы, в которых вы могли бы достичь еще большего. И они должны остаться закрытыми для вас?

— Ваше Величество, сам ваш вопрос уже делает меня счастливым, но тем не менее я вынужден ответить горьким “да”.

— Почему?

— Я — моряк, воин, но я никогда не смог бы стать военным наемником. Я обвиняю военачальников, которые хотят вести войну ради войны. Война — печальная необходимость и позволительна только во имя такой великой цели, как защита отечества, и вести ее следует так, чтобы непременно достичь этой цели. В противном случае я как офицер потребовал бы отставки.

— Я вижу, что не ошибся в вас! Дайте мне один совет, как тогда под Тулоном!