Идя в церковь, Вася втайне надеялся, что Федор Кузьмич ему поможет обновить икону. Но художник отказался наотрез.

— Ты, брат, приучайся. Сам взял заказ, сам и выполняй! Назвался груздем — полезай в кузов! Вот тебе краски, кисти — орудуй!

— Давай, Вась, давай рисуй, получится! — подбодрял верный Васята, и Вася, потный и красный, решительно взял кисть.

Часа через два ребята с торжеством принесли бабке икону. Выведенные неумелой рукой брови Чудотворца сплылись на переносице, и от этого лик Николы принял злое, прямо-таки зверское выражение.

Бабка Арина даже прослезилась:

— Уж больно сердитый вышел. Ты, внучек, как бы повеселее его сделал, а то уж такой сурьезный, прямо молиться жутко!

В глазах Васи заиграли озорные огоньки.

— Ладно! Давай, бабушка, я повеселее сделаю!

Ребята вручили бабке икону уже под вечер. Арина перекрестилась, развернула полотенце и только хотела приложиться, как ахнула и села на лавку. Оба Васи шмыгнули в дверь.

— Ах вы, ироды! Ах, басурманы окаянные! — неслось им вслед.

С иконы на разгневанную старушку смотрел веселый, с закрученными, как у жандарма, усами святитель. В руках у него была гармошка с красными мехами и беленькими пуговками.

Вася просунул в дверь голову.

— Сама же просила, чтобы повеселее сделать, а теперь ругаешься, — оправдывался он.

— Не шуткуй! Вот придут отцы, скажу, чтобы съезжали с квартиры! Не хочу греха набираться от вас, бусурманов поганых!

Приятели струхнули. Такого серьезного оборота они не ожидали. Вася стал уговаривать расходившуюся бабку не серчать. Обещал перерисовать икону. Бабка охала, кряхтела, крестилась и наконец убрала веселого угодника в сундук.

И надо же было так случиться, что на другой день на стройке упавшей тесиной Васе сильно зашибло ногу. Иван Степанович и Васята под руки привели его домой.

Арина всплеснула руками и заковыляла собирать подорожник. Обкладывая синюю распухшую ногу прохладными листками, бабка попрекала Васю:

— Вот он, угодник-то, и наказал тебя за насмешку над ним, батюшкой!

Вася молчал, покусывая губы от боли, но как ни крепился, а слезы одна за другой повисали на пушистых ресницах.

Сердце бабки не вытерпело. Она перекрестилась на сундук, в котором лежала икона, и с упреком сказала:

— Не дело ты, батюшка-угодник, задумал! Кого покарал-то? Дите неразумное! Не дело это, ох, прости ты мои согрешенья!

Скромный подорожник — безотказный деревенский лекарь, истоптанный, помятый, растет возле человеческого жилья. Покрытый серой пылью, стоит на обочинах проселочных дорог, незаметный для тех, кому не нужен, и готовый в любую минуту оказать людям свою посильную помощь. Зеленые листья вбирали в себя жар. Вася задремал. Бабка Арина поглаживала сухонькой рукой его по голове и шепотом бранилась с угодником;

— Ну что с него взять, с мальца? Тоже, связался с кем, с младенцем... Тьфу!

Прошло несколько дней, пока Вася смог ступать на зашибленную ногу. Прихрамывая, он отправился к Федору Кузьмичу.

Из-за серенького дня в церкви было сумрачно. Федор Кузьмич сидел на полу перед большой железной вывеской, на которой по зеленому полю желтыми буквами было написано:

Свесив голову, художник пел на церковный лад:

— Федор Кузьмич! — весело окликнул Вася.

Услышав Васин смех, Федор Кузьмич поднял голову. На мальчика глянули мутные глаза.

— А-а, это ты, брат? С-садись, потолкуем. — Художник был вдребезги пьян.

— Чего же это вы, Федор Кузьмич? — укоризненно спросил его Вася.

— А чего, чего? А-а, чего это я? Да? Ты хочешь сказать, что это Федор Кузьмич нализался, как свинья? Ты пр-р-рав! Нехорошо! — Глаза художника вспыхнули гневом. — А это хорошо? — Он ударил вывеску ногой и, потеряв равновесие, опрокинулся навзничь. Железо наполнило церковь грозным громом.

— Вася, человек милый, — бормотал художник, пытаясь подняться. — Вот в железо ударишь — вывеска, а грохочет, как Илья-пророк! Оскорбления не переносит, гневается! А в мою душу ногами бей, как в болото, только квакнет...

Художник ударил себя по голове кулаком и замычал:

— За водку вывески пишу, церкви размалевываю. Богомаз! А ведь художником был... Вру, мог быть! Не хватило силенок на сухарях сидеть. Недоучкой выскочил, на халтуру польстился! Она, госпожа Халтура, жирно кормит, водку подносит! Не успеешь опомниться, глядь — а душа-то и зажирела! И вот был художник Рыбаков Федор Кузьмич, с душою возвышенной и чувствительной, а теперь рыбаковская душа... хи-хи-хи, — Федор Кузьмич закатился визгливым смехом. — Душа-то, захрю... хи-хи-хи... захрюкала!

— Федор Кузьмич, не надо. Как же вы не художник? Вон каких ангелов нарисовали, прямо живые!

Художник свирепо выкатил глаза.

— Ангелы?! Вот когда вырастешь, пойдешь в ресторацию в Астрахани, там тоже эти ангелы по потолку расползлись! Только там они купидонами называются. А еще в Самаре, в дворянских банях... тоже они! И все я малевал! И еще малевал бы, да... хочешь я тебе чудо покажу?

Вася не успел опомниться, как художник схватил его за руку и потащил в другой конец церкви.

— Смотри, чувствуешь?

Перед Васей была икона божьей матери с младенцем. Но Вася смотрел не на нее. Его пугал странный вид Федора Кузьмича. Художник, пошатываясь, горящими глазами вглядывался в образ и шептал:

— Вот оно — чудо! Живое женское лицо, озаренное материнством! Рублев!

— Сколько рублев? — не понял Вася. Художник застонал и схватился за голову.

— Не сколько, а один Рублев — чудотворец!

— Чудотворная? — испугался Вася и опасливо отодвинулся. Он вспомнил, как бабы рассказывали, что из какой-то тоже чудотворной иконы вырвалась молния и поразила грешника.

— Именно, чудотворная! — зашептал художник. — Чудо таланта! Человек, сотворивший ее, жил полтыщи лет тому назад. А сейчас смотри, — Федор Кузьмич тыкал пальцем в пустое место. — Видишь? Вон он стоит и глядит на меня! Презирает... Не сметь меня презирать!

Васе сделалось жутко. Он напряженно всматривался туда, где стоял кто-то, на кого кричал художник, и ничего не видел. Страшная догадка заставила мальчика охолодеть от суеверного ужаса: «Ему... видится!»

Хромая, Вася бросился к выходу, но тут же опомнился. Нет. Он не должен, не может оставить Федора Кузьмича одного с глазу на глаз с каким-то невидимым Рублевым. И Вася подошел к художнику.

Федор Кузьмич был страшен. В углах рта накипела пена. Он уже не говорил, а рычал, размахивая кулаками:

— Слушай, Андрей Рублев! Я, ничтожный, говорю тебе: ты обманщик! На твоих гениальных картинах — а, да, картинах! — слой за слоем откладывались надежды, мольбы обманутых твоим гением людей! Если бы ожило это напластование, то огонь жаркой веры, заключенной в нем, пожрал бы твои иконы! Думаешь, ты недосягаем для меня? А вот и врешь! Мы с тобою — ровня. Это говорю я — жалкий богомаз, тебе — великому богодельцу!

— Федор Кузьмич, миленький, не надо! Довольно! Пойдем отсюда... Никого тут нет, вам привиделось, — стуча зубами, говорил Вася, пытаясь отвести художника.

— Вася, слушай меня. Пойми, мы с ним ровня! Мы оба жулики! Размалюем доски, а народишко-то и рад. Людям нужен этот сотворенный нами бог. Нужна эта доска, чтобы выслушивать горькие жалобы, горячие просьбы. Людям важно, что он их выслушивает, этот Бог, молчит, не перебивает, а главное, не гонит взашей.