— Ешь, отъедайся, шарманщик!

Мать забеспокоилась:

— Чегой-то мнится, недосолила я, а?

— Не, в самый раз, — промычал Вася.

— Пока тебе мнится, мы все приедим, — пошутил отец. — Знатные кокурки! Не жуй, не глотай, только брови подымай!

Гришанька завертел перед Васей двумя слипшимися кокурками и запел:

— Вот кокурка у кокурки на закокурках сидит!

— Что за песни? — прикрикнул отец. —Ай забыл, что за столом сидишь?

Гришанька шлепнул себя ладошкой по губам:

— Тять, не буду.

— Ешь, ешь, Васенька. Чего смотришь?

— А Андрюше?

— Андрея забрили, — коротко ответил отец.

— Два месяца как ушел, — вздохнула мать.

Этого Вася не ожидал... Андрюши нет. А как он мечтал о встрече с братом! Кому же теперь он расскажет все, о чем думал во время своего странствия? Андрюша помог бы ему разобраться в непонятном и злом устройстве жизни.

Гришанька заегозил на табуретке, стараясь придвинуться поближе к брату.

— Ой, Вася, знаешь, как они гулевали, новобранцы-то? По улице шли с песнями. «Последний нонешний денечек» пели... А мамки соберутся в кучу и плачут. И наша мамка плакала.

— А как же, — всхлипнула Катерина Семеновна и торопливо вытерла фартуком глаза.

— Забрили... Забрили, — словно про себя повторил Иван Степанович.

— Теперь, Василий, ты старшой стал. Нам с тобой и семью кормить. Опять твой Егор Васильевич сиротой останется.

— А где он, дед Егор-то? — спохватилась мать. — Ты, что ль, один пришел?

— Я на пароходе приехал. Один. Дед Егор в Нижнем остался... убитый...

— Убитый? Кто ж его? — воскликнул Иван Степанович.

— Конная... И еще двоих задавили.

Мать побелела:

— Господи помилуй! Да с чего же?

— Ни с чего не бывает ничего, — перебил Иван Степанович. — Бунтовали, наверно?

— И не бунтовали, смирные все были. Забастовку делали.

— Да вас-то с дедом на кой ляд туда занесло?

— Мы играть пришли на судоверфь. Глядим, там народищу — тьма. Все кричат и куда-то идти собираются. А конная прямо на нас...

— А ты где был, когда конная наехала? Где был, отвечай! — У матери затряслись губы.

— Да с дедом и был. Только он маленько вперед забежал... Да чего ты, мам?

— Все вы такие настырные растете! Тебе наплевать на мать-то, на родительницу! Ну чего б я стала делать, ежели б тебя убили, а? — Катерину Семеновну била лихорадка.

Вася удивился. Он только сейчас понял, что действительно ведь и его могли задавить. Очень даже просто... Но вместо страха вдруг почувствовал гордость: «А ведь не испугался я тогда! Наверно, я храбрый?»

— Мама, ты не ругайся. Не убили же!

— Не убили! — кричала мать. — Счастье твое, что не убили! А этот старый дурак, царство ему небесное, ошалел, что ли, на конную кидаться? Господи, и как не хотела я тебя отпускать... Сердце чуяло.

Катерина Семеновна опустилась на скамейку и заплакала.

— Такого безвредного, хорошего старичка лошадями затоптали. Чего творится на свете...

— Чего творится, — крякнул Иван Степанович. — Оголтел народ, сам на рожон лезет!

Вася хотел возразить, что никто не лез ни на какой рожон, но томительная усталость сковала все тело. Что-то защекотало лицо. «Тятькина борода», — узнал Вася к, как в раннем детстве, обхватил отца за шею.

Доверчивая ласка обескуражила Ивана Степановича. Подхватив мальчика, он бережно отнес его на печку и, смутись своей нечаянной нежности, сурово насупился.

— Так-то лучше, а то будет за столом храпака задавать. Шарманщик.

На другой день, в воскресенье, Вася собрался к Новиковым.

— Васька-а?! Ты это? — заорал Васята, кидаясь к нему на шею. — Ты, значит, приехал?

— Не, не приехал, — ответил Вася и ткнул дружка кулаком в живот.

— Ой, дурак я, чего спрашиваю! — закатился Васята. — Вот он — ты! Здорово! Ты насовсем или как?

— Насовсем.

— Во хорошо, — завертелся Васята и вдруг напустил на себя важность. — Со мной работать будешь? Я тебя, как это, ре-ко-мен-дирую Кузьме Алексеевичу. Знаешь Зудина Кузьму Алексеевича? Ну, дом у них на Христорождественской, шатровый. Ворота тесовые, зеленые... Знаешь теперь?

— Знаю, столяр он.

— Во-во! А я у него в учениках. Ему еще одного надо. Пойдешь?

— Я бы пошел, только тятьку надо спросить.

— Эх, опять бы мы на работу вместе ходили, — размечтался Васята. — Он хороший, Кузьма Алексеевич. Никогда не кричит, не ругается... И Наташа хорошая.

— А кто Наташа-то?

— Дочка его, — улыбнулся Васята. — Косички вот такие маленькие, и в них бантики. Там хорошо, не то что у Цепунина.

— Да, цепунинский трактир век не забуду! — потемнели у Васи глаза.

— Вась, чего расскажу-то! Цепунин после нас нанял себе такого же мальчишку, сироту, Митрохой звали... Вот один раз гляжу: у трактира народ галдит, ну и я туда. А Митроха сидит и ревет во все горло, глаза трет, а у него по всей морде горчица! Купец один его горчицей заляпал, для смеху, говорят. А ночью Митроха в трактире все окна побил и убег! Искал его Цепунин, не нашел. Кто говорит, Митроха на барже уехал, а кто, — Вася понизил голос, — утопился!.. Нос у него кирпатый был и в веснушках. Глазами все моргал; его моргуном и дразнили. А мне его жалко...

Мальчики замолчали, вспоминая пьяные окрики загулявших купчиков, придирки, подзатыльники, горластую трубу граммофона, в которой мужчинским голосом цельный день пела какая-то баба.

— Доставалось нам... — тряхнул Вася головой.

— Ежели бы мы не ушли оттуда, то, как пить дать, тоже утопились бы! — убежденно сказал Васята.

— Ну уж дудки! — с ненавистью возразил Вася. — Ежели из-за таких цепуниных всем топиться, то и народу не останется. А Митроха этот, видать, молодец! Уехал он, а не утопился! Такой не утопится!

Иван Степанович сам повел Васю к Зудину. Мастерская находилась возле дома во дворе. Светлая и просторная, она сразу понравилась Васе. Посередине стояли два токарных станка. Вдоль стены тянулся длинный верстак, около которого пышной грудой лежала кудрявая стружка.

Васята в мешковинном фартуке крыл морилкой небольшой круглый столик на фасонных ножках. От широкой улыбки приятеля Васе стало совсем хорошо.

— Ты, Кузьма Алексеевич, построже с ним. В случае чего и подзатыльник. Без этого в ученье нельзя! При нем говорю, — Иван Степанович положил руку на Васино плечо.

— Полно, Иван Степанович, — отмахнулся Зудин. — Не люблю я рукоприкладства. Коли работа человеку по сердцу пришлась, он и без битья до всего дойдет. А колотушки уменья не прибавляют, нет!

Так Вася стал учеником столяра. Кузьма Алексеевич спокойно, без окриков объяснял мальчикам их работу.

— У всякого дерева свой характер, — говорил он, — и надо его узнать. Вот доски все одинаковые, да?

— Да, — подтверждали ребята.

— А вы приглядитесь как следует...

— Узор на них разный, — догадался Вася.

— Не узор, это называется строение слоев древесины. Вот смотрите, видите, какая ровненькая? Полосочками прямыми разрисована. Она так и называется — прямослойная. А эта волной пошла — косослойная. Теперь смотрите: вон как накручено.

— Будто клубок ниток растеребили, — сравнил Васята.

— Похоже, — согласился Кузьма Алексеевич. — Ее и зовут свилеватой, работать ее трудно, упрямая!

Ребята засмеялись:

— Вы про нее говорите, как про живую!

— А разве дерево мертвое? Оно тоже живое. Растет, питается.

Кузьма Алексеевич порылся в обрезках и поставил перед мальчиками несколько чурок.

Сколько раз доводилось ребятам видеть дрова, но им и в голову не приходило, что, глядя на спил, можно узнать, сколько лет росло дерево и как ему жилось — хорошо или трудно. Об этом рассказывали волнистые годичные кольца.

Свилеватая древесина говорила о том, что деревцу приходилось всячески приспосабливаться: расти то в одну сторону, то в другую, чтобы выбраться из тени, которую бросали на него соседние большие деревья, и дотянуться до солнечного света.