Этой первой части заседания никто не придавал значения, уж слишком опошлены были все «законопроекты» предшествовавшими их принятию махинациями и взятками. Настоящие дискуссии начинались, когда затрагивались актуальные темы. Слушая эти дебаты по радио, я зачастую не верил своим ушам! Но на следующий день, просматривая газеты, убеждался, что все именно так, как сообщало радио.

Политические дискуссии в конгрессе никогда не имели и оттенка объективности. Не было случая, чтобы в ходе этих дискуссий серьезно обсуждались аргументы «за» и «против» какого-либо решения. Дебаты, скорее всего, походили на изощренные споры средневековых богословов, когда и ортодоксы, и отступники с яростью защищали свою точку зрения в обсуждении самых абстрактных проблем, скажем: в чем грех Люцифера — в гордыне или в высокомерии? Отличается ли душа женщины от души мужчины?

Только так я мог объяснить тот факт, что проблема объявления войны нацистскому государству превратилась в сенате в нескончаемый метафизический спор, где говорилось обо всем: о реформах протестантизма, грехах английской королевы, будущем русского православия и так далее, хотя, на мой взгляд, подобные проблемы правомернее было бы затрагивать на сугубо академическом форуме. Однако парламент этой страны не был похож ни на один в мире, хотя данный государственный институт существует для выполнения конкретных задач. Со страстностью Савонаролы очередной оратор углублялся в дебри теологии, доказывая, что мировая война — наказание божие, ниспосланное англосаксонским странам, покинувшим под влиянием королевы Елизаветы I лоно церкви!

Нетерпимость каждого, ибо каждый считал только себя единственным носителем абсолютной правды, разжигала страсти фанатиков ораторов. И особенно представителей правых сил. В потасовке не существовало никаких разумных доводов. Все сводилось к бесконечному — до отупения! — повторению всех тех же аргументов и положений. Никто никогда — даже в малом — не допускал мысли о возможной ошибке. В общем, заседания конгресса походили на форум, собравший полсотни католиков-священников и полсотни буддийских лам, которые пытались обратить друг друга в свою веру.

Слушатель получал великолепную возможность познакомиться с блестящими примерами ораторского искусства, и тщательно подготовленными, и сымпровизированными. Идеологические распри принимали порой столь драматический характер, что им мог бы позавидовать любой театр. Довольно часто можно было ощутить несостоятельность нашей буржуазной демократии. Видеть всепобеждающее невежество. Наблюдать за тем, сколь легкомысленно принимаются меры, решающие будущее граждан страны.

Испанская пословица гласит: «Близость стирает преклонение». Действительно: ведь дьячок в церкви, который постоянно моет и трет святые чаши, теряет к ним всякое уважение. Не потеряет ли народ уважение к своему конгрессу, слушая каждый день закулисную перепалку?

Я с горечью внимал нескончаемым дебатам, вызванным потоплением мирного судна. Единственным моим собеседником была Ольга. Однако я не мог говорить с ней о том, что в этот решительный для всей нации час, накануне вступления в войну, политика страны идет по неожиданным и путаным тропам. Сохранится ли здесь демократия?

Трудно представить себе те чувства, которые я испытывал, наблюдая, как политика управления государством превращается в недостойный фарс. Более чем когда-либо я ощущал себя чужаком, безнадежно заблудившимся в сельве.

— Послушай этого оратора, Ольга! Настоящий артист! Но ведь он совершенно не думает, о чем говорит! — наставлял я свою подругу.

— Да, но зато он говорит так красиво! Так горячо любит страну! — возражала она, очарованная словесными излияниями очередного политика.

— Он просто злоупотребляет вниманием публики, завоевывая популярность!

— Но у него такой великолепный голос! И говорит он так искренне! — утверждала Ольга, которая, как это и должно было случиться, стала жертвой массовой истерии тех дней.

— Он был бы прекрасен на подмостках, — пытался я возражать…

Я выделил в этом великолепном спектакле нескольких ораторов, достойных Нерона или Калигулы.

Сарказм, ирония, юмор, логика, полное отсутствие ее — словом, то, что хранится в арсенале опытных ораторов, — было использовано в прениях. Выступавшие напоминали ловких кукольников, которые знают, за какую веревочку дернуть, чтобы заставить сидящих в зале детей смеяться или плакать. Художники слова в поисках убедительности не брезговали никакими источниками, строили речь по своим — особым — канонам, демонстрируя при этом истинную культуру или пользуясь тривиальными цитатами из романов Александра Дюма, Виктора Гюго и Эжена Сю. Важно было зажечь толпу, заполнившую балконы сената и привлеченную сюда не столько желанием видеть, как осуществляется управление государством, сколько насладиться спектаклем, предложенным очередным политиком. Вот так же толпа заполняла арены Древнего Рима, упиваясь боями гладиаторов в надежде увидеть нового героя.

Чтобы помешать объявлению войны гитлеровской Германии, были приняты все меры. Договорились до того, что, пока не будет показано, что потопление судна было совершено именно немецкой лодкой, никакие претензии рейху предъявлены не будут.

Бог мой, но почему моя жизнь зависела от прихотей этой сумасшедшей рулетки? Почему моя судьба, как и многих других, зависела от карты, выдернутой каким-то ничтожеством?

— Непостижимо! — говорил я Ольге. — Естественно, я первый заинтересован, чтобы против немецких эмигрантов-антифашистов не было принято никаких мер. Но как же можно с таким пренебрежением относиться к очевидной истине?

Все было напрасно. Политическая ловкость прожженных демагогов позволила вывернуть наизнанку суть события. Ложь была одним из маневров, принятых правилами этой редкостной игры. В игре разрешалось нарушать законы морали, дружбы, рыцарства, чести, не опасаясь при этом каких-либо последствий.

Очередной оратор с пафосом подхватывал:

— Кто может гарантировать, что наше судно было торпедировано не американцами, которые всячески стремятся втянуть нас в войну? Может быть, американцы просто-напросто выдали себя за немцев?!

Тут его кто-то прерывал:

— Но ведь сами немцы признали, что это была их подводная лодка!

— Передачу могли фальсифицировать, настроившись на берлинскую волну, — парировал оратор. — Почему не подождать ответа на ноту? Как можно объявлять войну, если еще неизвестно — вдруг немцы предложат компенсацию за наше судно!

После двух дней, проведенных у радиоприемника, я понял, что объявление войны менее всего зависит от случившегося с местным судном и вообще от национальных интересов страны. Как в любой теологической дискуссии, где принимают участие люди разных верований, дебаты ушли в песок. Более того, через несколько дней объединились члены правительственной оппозиции и противники объявления войны. Это произошло после того, как главное место в дискуссии, как всегда, заняли проблемы внутреннего характера. Движимые собственными соображениями, противники правительства опровергали все, что предлагало последнее, даже если было очевидно, что это в интересах страны. В свою очередь все, против чего выступала оппозиция, немедленно поднималось на щит единоверцами правительства.

Следуя примеру своего лидера, правые силы выступили против каких бы то ни было мер, направленных против третьего рейха, упирая на то, что необходимо дождаться ответа на направленную ноту. Пылкие лидеры этой тенденции пошли еще дальше оратора, о котором я упоминал.

Некий сенатор — судя по усталому голосу и монотонности он, похоже, был очень стар — вновь стал играть на антиамериканских чувствах граждан: лишь бы помешать объявлению войны нацистской Германии. Он выступал на трех заседаниях подряд, повторяя одно и то же:

— Американский народ должен понять, что требовать от нас вступления в войну в момент, когда враг стучится в его собственную дверь, означает требовать самопожертвования выше нашего декорума. Этот путь заведет в тупик… Мы принадлежим республике, которая в силу священных мандатов истории не может предложить Северной Америке ничего, кроме строжайшего нейтралитета…