Я смотрел на знакомое и незнакомое мне лицо Хитали, уже потерявшего юношескую стройность, с проницательным взглядом много видавшего человека, но с той же незабываемой доброй улыбкой, а воображение рисовало того Хитали, которого знал тридцать лет тому назад, — подтянутого, сильного, с темным румянцем на лице и большими карими глазами. Держался он обычно скромно и в то же время с большим достоинством. Ни лишнего слова, ни лишнего жеста. Дружбе отдавался до самозабвения, прямо и бескорыстно, чужое горе для него всегда было своим. Поэтому к нему приходили все — и кому было тяжело, кто приуныл и хотел зарядиться бодростью и кто хотел просто поговорить, «излить душу», поспорить. Таким знал я Захара.

Но вот радость встречи сменяется печалью воспоминаний.

Екатерина Митрофановна поглядывает на одиноко стоящую перед окном «горемыку-рябину», которую посадила сразу же после войны, смахивает набежавшую слезу и тихо шепчет: «Это Наталка моя»… Женщины украдкой вытирают платочками слезы. Безутешно материнское горе!

Не думал я встретиться со своим другом с помощью кинематографа. Впечатление от увиденного было настолько сильное, что долго не мог прийти в себя. Потом возникла тревога. Найду ли его? Послал в редакцию газеты «Тбилиси» письмо с просьбой сообщить адрес Захара. Но вникнет ли редакция в мое состояние, захочет ли помочь нам встретиться?

К счастью, редакция газеты внимательно отнеслась к моей просьбе. Пока я мучился сомнениями, журналисты Георгий и Вахтанг Девидзе сделали свое благородное дело.

И вот передо мной телеграмма: «Вызываетесь переговоры Тбилиси». Подписи нет. Но это, конечно, он, Хитали! В который раз вчитывался в текст, стараясь домыслить, что крылось за этими строчками. Готовлюсь к телефонному разговору. От волнения куда-то исчезли нужные слова. Наконец, слышу свою фамилию. «Саша!» — узнаю голос товарища. Это он, Захар! Говорили, перебивая друг друга, стараясь как можно больше сказать… Договариваемся о дне встречи.

…Я в Тбилиси. Передо мной Захар — живой, очень изменившийся, но все тот же дорогой Хитали! Обнимаемся и не скрываем слез. От волнения слова застревают в горле, и мы молча смотрим друг на друга. Вокруг нас собирается толпа. Люди удивленно смотрят на двух пожилых плачущих от радости мужчин.

Мы едем по Военно-Грузинской дороге на родину Захара. Местность на редкость живописна. Дорога змейкой вьется вдоль ущелья. То появляется, то вновь пропадает Арагва, воспетая Пушкиным. Захар рассказывает о своем детстве, с грустью говорит о матери, недавно ушедшей из жизни.

Заглянул я и в ДОСААФ, где трудится сейчас прославленный летчик, полковник запаса Захар Хиталишвили, познакомился с юношами и девушками — активом общества.

— За свою летную практику, — улыбаясь рассказывает Захар Соломонович, — я сделал всего-навсего два десятка прыжков с парашютом. А тут спрашиваю этакого щупленького, совсем юного паренька: «Сколько имеешь прыжков?» А он говорит: «Сто двадцать». Ну, каков? — Знакомый огонек появляется в глазах моего друга. Он улыбается и, посмотрев на собравшихся вокруг ребят, задумчиво говорит:

— Небо! Многих тянет оно…

Да, мой друг прав. Кто хоть раз побывал в нем, тот на всю жизнь сбережет в памяти то особое, ни с чем не сравнимое чувство полета, которое сохраняется на всю жизнь.

Мы стоим на высоком крыльце, с него видны горы, в которых прошла юность Захара. Они соприкасаются с небом. Взгляни, Хитали! Не твои ли ученики бороздят его на реактивных самолетах?

Долго, до боли в глазах смотрим в небо. Чистое, нежно-голубое, оно спокойно и безмятежно — мирное небо Родины.