Лофтис весело помахал ему — Пуки исчез за дамбой.
— К черту все это, — сказал Лофтис Долли. — А то каким-то образом где-нибудь увязнешь.
Несколько минут они сидели молча. Потом Долли очнулась. И казалось, с бесконечной нежностью посмотрела на него. Она была раздосадована, она выпила слишком много виски, и она могла поддаться почти любой эмоции — особенно вожделению.
— Вы — красивый, — прошептала Долли. — Вы — чудесный.
Он прошел к ней сквозь тьму.
— Долли, — сказал он. — Сладкий котеночек… — пробормотал он, пускаясь — он это так или иначе понял, предвидя и осознавая, — в волнующее и опасное плавание.
И вдруг, разрезая сумерки, откуда-то сверху раздался дикий испуганный вскрик. Они с Долли повернулись к дому; Лофтис услышал, как испуганно ахнула Долли, привстав со своего кресла, а он со все еще протянутыми руками, словно застыв в позе мольбы и заверения, перевел взгляд на террасу, где разглядел под деревом Руфь, взволнованную громадину, — передник ее развевался, она сжимала руками лицо и трепыхалась как безумная на выступе холма, словно эдакая черная заморская птица.
— Ай-й-й, — вопила она, сопровождая это протяжными выкриками: — Боже! Спаси нас!
И Лофтис застыл, дрожа, уверенный, что кого-то убили. Он не совсем понимал, будучи уже одурманен непомерными эмоциями и виски, как добрался до вершины холма, а все-таки добрался, казалось, со скоростью света, оставив Долли далеко позади, — она тоже в ужасе кричала: «Подождите, подождите!» — а он, спотыкаясь, поднялся по ступеням из каменных плит и прошел под кедрами, где чуть не упал, споткнувшись о поваленные ветки, и, боясь даже подумать о том, что могло случиться, отчаянно заспешил туда, где стояла Руфь, закрыв лицо руками и подняв к Богу глаза.
— Скажи мне… — задыхаясь, выкрикнул он. От нее пахло стряпней и жиром, и она безмолвствовала. — Да скажи же мне, черт бы тебя побрал! — крикнул он, встряхнув ее, но она лишь закатила свои большие черные глаза, и из горла ее вырвался слабый писклявый звук.
Он оттолкнул ее. Под кедрами слышались голоса, и он устремился туда, а там на прохладной, лишенной травы земле Элен и Элла Суон силились вытащить Моди из массы веревок и стеблей. Он, пошатываясь, нагнулся, чтобы помочь, растерянный и испуганный, но Элен жестко сказала: «Отойдите, отойдите», — а Элла, начавшая дрожащими пальцами высвобождать веревку вокруг шеи Моди, простонала:
— Они связали ее, они ее чуть не убили, мерзопакостники.
Спотыкаясь о корни кедров, прибежали Долли и Пуки, а Моди, чей рот был заткнут носовым платком и маленькое личико с минуту выглядело синим, снова начала дышать. Ее лицо покраснело в нескончаемом спазме страха, или муки, или и того и другого, и она наконец издала крик боли, услышав который вместе с истерическими выкриками Руфи на террасе, Лофтис вдруг почувствовал что-то мистическое. Элен, подхватив Моди, прижала девочку к груди. Ее парализованная нога жалко висела, и Элен принялась ходить маленькими кругами под кедрами, тихо, приглушенно говоря с дочкой, а та, немного успокоившись, рыдала отчаянно, горько, прижавшись к лицу матери. Лофтис тщетно пытался что-то сделать или сказать. Почему-то, когда он беспомощно стоял тут, все это показалось ему невероятной небылицей, поскольку теперь он знал, что Моди в безопасности, и он желал лишь, чтобы все вдруг растаяло как дым и он снова сидел бы в садовом кресле. Однако все, что он мог, казалось, сделать — это стоять тут, тщетно размахивая руками и шаря в карманах в поисках сигареты.
— Бедное дитя! — воскликнула Долли, с успокаивающим жестом направляясь к Элен, но Элен, избегая встречи с ней, отвернулась и вместе с Моди направилась к двери на кухню, а в это время Пейтон и Мелвин вылезли из-под большой гортензии — четыре глаза в затененном пространстве, расширенных от страха.
Они все стояли и смотрели. Очень осторожно Элен опустила Моди на руки Эллы Суон, затем круто развернулась и молча, на глазах у всех — включая большого чау-чау, приблудившегося из соседнего дома, выставившего свой дурацкий фиолетовый язык, — подошла к Пейтон, стоявшей там с испуганными от неожиданности глазами, и сильно, жестоко ударила по щеке. Затем заговорила шепотом, но так, что все ее слышали.
— Ах ты, маленький дьяволенок! — сказала она и, повернувшись, опустила голову и снова нежно взяла Моди, продолжавшую тихонько всхлипывать, из рук Эллы и пошла по ступеням в дом. Сетчатая дверь захлопнулась за ней, и Пейтон стала всхлипывать. Все молча присутствовали при этом, замерев, стоя неподвижно, как столбы, под кедровыми ветвями, — Лофтис и его гости, и, наконец, две негритянки, которые с застенчивыми и озадаченными, однако странно понимающими улыбками подошли к ним, каждая, возможно, чувствуя, что ее окружают ясные весенние сумерки, напоенные запахом кедров и моря, и что-то еще — окрестные тихие дома зажиточных людей, огражденные и чистые, с подстриженными садами, которые в этот момент все без исключения затронуты непонятной бедой, тогда как мысли каждого, возможно, на секунду обращаются к осознанию собственной вины, подобно тому как душа всегда ищет свою могилу. Вдали колокол бросил в тишину семь звенящих звуков, и Пейтон, отчаянно рыдая, снова залезла под гортензию.
Дверь комнаты, где они стояли — Лофтис и Пейтон, ее рука в его руке, — находилась на краю темноты, как на берегу ночью у моря. За ними в темноте возникали сильные, таинственные запахи пудры и духов, которые, хоть и знакомые им обоим, никогда не теряли для него аромата чего-то непривычного и таинственного, потому что вызывали в нем память о танцах и вечеринках в далеком прошлом, а запах гардении — о любви. А у Пейтон они вызывали порочное возбуждение, тоже обещание танцев и вечеринок, а также — поскольку ей было все еще девять лет — надежду, что, когда принц явится наконец с любовью и веселым звоном шпор, день будет вот так же душераздирающе пахнуть, и всегда розами. Ветерок зашелестел в комнате, с тихим шорохом потряс кусочком бумаги — словно игрушечные копытца процокали по крошечной дорожке. Они с Пейтон стояли застыв и слушали: без конца шуршала бумага, маленькие копытца галопом неслись в тишине; ветерок со вздохом утих, и бумага, копытца, лошадь и всадник без звука исчезли, свалились в игрушечный овраг. Они прислушивались в нерешительности, почему-то испуганные, поскольку теперь где-то за ними — словно из темноты прилетела стая сверчков — прозвучало клик-кляк-клик будильника, прерывистый монолог, обещавший нечто ужасное.
— Элен, — тихо произнес он.
Молчание.
— Элен, — повторил он.
— Да. — И все. Голос, ничего не ожидающий и не враждебный — просто никакой. Снова тишина.
Они слышали, как она дышит, мгновенно вызывая у обоих видение: лежащая фигура, мать и любовница, бесстрастная, ничего не чувствующая, больная. Что случилось с этими теплыми, любящими руками, которые когда-то заботились о нас? Но ничто не шевельнулось в темноте. Руки были неподвижны. Будильник прозвонил: «клик-кляк-клик». Так назойливо, так назойливо, так назойливо.
— Мы можем войти, Элен?
— Да.
Они медленно прошли через комнату, шаря руками в темноте, словно отдирая паутину от невидимой стены. Здесь стояли две одинаковые кровати с маленьким вязаным ковриком между ними, и они подошли к ее кровати, по-прежнему ничего не видя, но зная, какие ее окружают вещи: коврик, остовы кроватей, собрание маленьких фигурок и безделушек, незряче смотревших на них в темноте, а также бутылочки с медикаментами и пилюлями, маленькая зеркальная горка, от которой исходил слабый запах сиропов и химикалиев.
Звук ее дыхания возобновился совсем близко, и когда их глаза привыкли к темноте, они обнаружили, где она лежит, — фигура в белом, тихо дышащая; руки, безвольно скрещенные на груди, словно бледные призрачные крылья — крылья морской птицы.
— Элен, — тихо произнес он.
— Да.
— Элен, я привел Пейтон. Мы с Пейтон…
Они сели на край кровати напротив нее. Вспышка огня вдруг осветила тьму: Элен, опершись на локоть, поднесла огонь к сигарете. На минуту они увидели ее лицо, вытянутое и искаженное гневом, горем, — они, право, не могли сказать, чем именно. Она снова откинулась назад, задула спичку. Огненный цветок рассыпался, и тьма окружила их; крошечная капелька света трепетала на конце спички, а потом и она погасла. Их окутала ночь — ночь, напоенная ароматом гардений и роз, — однако вместе с темнотой появился и запах медикаментов, неприятный запах, слегка угрожающий, напоминающий об изнеможении и немощи, и болезнях.
